Сергей Антонов - По дорогам идут машины Страница 5

— Почему же в комических? — спросила я. — Он же на собраниях говорил, что хорошо работаю…

И я не слышала, что ответила Лелька, и даже, кажется, не попрощалась и только по пути домой вспомнила, что забыла книжку у Лельки на столе. Но я не стала к ней возвращаться, а пришла домой и сразу легла спать и долго тайком от мамы плакала.

А на другой день меня послали в Вологду на совещание стахановцев сельского хозяйства. Под вечер, когда я уже села в машину, чтобы ехать на станцию, подошел Василий Карпович. Он подошел прямо к дверце кабины, оглянулся, словно за ним подглядывали, и, как-то жалостно усмехнувшись, протянул мне цветок и сказал тихо:

— Надо?

— Нет, не надо, товарищ председатель, — ответила я нарочно громко, чтобы и Семка-шофер услышал. — Колючек много в вашем цветке. По хозяину и цветок.

Мы поехали. Я оглянулась в заднее окошко, но за облаком пыли Василия Карповича не было видно.

В Вологде мы пробыли четыре дня. В последний день я рассказывала о наших делах. После выступления, в перерыве, ко мне подошел тот самый дяденька из райкома, который приезжал в наш колхоз. Оказалось, он хорошо знает Василия Карповича по армии, они больше года были в одной части. Дяденька был веселый, и, когда стал рассказывать про войну, все у него получилось смешно и не страшно. А потом он пожалел, что мало пришлось побыть в нашем колхозе, а поговорить с Василием Карповичем через самоварчик (это он так сказал) так и не удалось.

— А как у Васи дома после войны? — спросил он. — Интендантство в порядке? Ложки, плошки, одежка?

Я сказала, что Василий Карпович живет неплохо, только вот мать его в войну померла, и теперь им с отцом трудно хозяйничать.

— Ну, это горе — не беда. Скоро женим парня.

— На ком?

— Вам лучше знать. Какая у вас комсомолка по три нормы в день дает? Мы с ним по полю ходили, он хлеба показывал и своим народом хвастался, так…

— А что он про нее говорил?

— Хвалил. Вообще-то он многих хвалил, но других, так сказать, прозой хвалил, а про эту чуть ли не стихами стал выражаться, чуть ли не на цыпочки вставал.

Дяденька усмехнулся и прищурился, что-то вспомнив.

— А барышня, которая с нами вместе ходила, начала от зависти свой городской платок беленькими зубками чуть не насквозь прокусывать. Ясна обстановка?

Это он сказал тихонько и медленно и так поглядел на меня, что я испугалась и не стала с ним больше говорить, а то еще поймет, чего ему понимать не следует.

У меня хватило терпенья дождаться конца совещания. Хватило терпенья спокойно ждать поезда. Но когда я сошла на нашей станции — я уже не могла искать попутную машину и поэтому пошла пешком.

До деревни я добралась к ночи. Окна нашей избы светились. Я вошла в горницу. Батя и Савельич выпивали. Мама ходила возле горки и бранилась за то, что кто-то извел весь уксус. Я не стала ничего объяснять маме, хотя уксус целый месяц пила я, и пила для того, чтобы согнать красноту с лица. Я не стала ничего объяснять, потому что мне не терпелось увидеть Василия Карповича, чтобы он не сердился за цветок.

Было уже часов одиннадцать. Итти к нему просто так было неловко, но я надумала дело.

— Ты куда? — спросила мама.

— Я сейчас вернусь. Василию Карповичу надо письмо снести.

— Нету твоего Василия Карповича, — сказал Савельич грустно и выпил.

У меня захолонуло сердце.

— Как нету?

— А так, нету. Повышение ему вышло. В район сегодня вызвали. А хороший был председатель? — Видно, уже не в первый раз за этот вечер спросил Савельич батю, и батя тоже, видно, не в первый раз ответил: — Хорош был председатель!

Я накинула платок и выбежала на улицу. Луна светила. Всю деревню было видно из конца в конец. Стояла глубокая тишина. Не брехали собаки, не шумели деревья. И ни одного человека не было на улице, словно все наши колхозники уехали в район. Я то бежала, то шла, то шла, то бежала и наконец достигла избы Савельича. Ставни были открыты. Я подошла к окну вплотную. Изнутри на меня глядела полукруглая луна, как будто спрашивая: «Чего тебе тут надо?» Из второго и из третьего окна та же луна, словно в насмешку, глядела на меня. Я подумала и прошла во двор. На крыльце, на бечевке, лениво покачивался рукомойник с носиком. С перил свисала тряпка. Я поднялась по скрипучим приступочкам и увидела на двери большой замок.

Нет, наверное правду сказал Савельич.

У меня защемило сердце. Я затворила ворота и как во сне вышла за околицу. Я прошла по шоссе, до того развилка, где Василий Карпович выговаривал мне за шесть гектаров, поднялась на пригорок и остановилась у камня, возле которого Василий Карпович пил, когда умаялся.

Со всех сторон, уходя вдаль к самому лесу, слабо шевелилась налитая пшеница. Тяжелые упругие колосья качались под слабым ветром, и тихое шуршанье, тонкий звон, мягкий свист пролетали над бескрайным полем. Серебристая лунная дорожка блестела на колосьях. И мне вдруг стало покойно и хорошо.

— Вася, ты не сердись за цветок! По глупости это, — сказала я и, кажется, заплакала.

А по пшенице с мягким свистом пошла упругая волна, заворачиваясь боком и набегая в мою сторону, и колосья, толпясь и протискиваясь, потянулись к моим рукам.

1947.

СТАНЦИЯ ЩЕГЛОВО

Получив сообщение с разъезда о том, что пассажирский проследовал, начальник станции Щеглово, Василий Иванович, встал из-за стола.

Было двадцать три часа. Керосиновая лампа с жестяным круглым щитком слабо освещала дежурку. Неровный кусок газеты, надетый на закопченное стекло вместо абажура, покоробился, и запах тлеющей бумаги разносился по комнате. Под потолком медленно летал тяжелый жук, стукался об отставшие обои, о табель-календарь с зачеркнутыми числами и шлепался на пол.

Василий Иванович подбросил форменную фуражку и, сжав пухлые губы, подставил под нее голову. Фуражка стукнула начальника станции околышем по макушке, и он едва успел подхватить ее руками. Однако это не огорчило его, и он подбросил фуражку еще раз, но несколько пониже. Она щелкнула козырьком по его широкому утиному носу.

Спохватившись, что за ним могут подсматривать. Василий Иванович придал строгое выражение мальчишескому лицу и посмотрел в окно, но за черными стеклами не увидел ничего, кроме своего прозрачного отражения.

Все так же смотря в окно, он надел фуражку, передвинул ее обеими руками немного набок, зажег фонарь и вышел на платформу.

По обе стороны путей однообразно и тоскливо шумел невидимый в темноте лес. Ветер нес влажный грибной запах. Колокол у двери гудел, как морская раковина.

Минут через десять издали выползла яркая звездочка, стала приближаться, увеличиваться, разделилась на две, и обе звездочки стали увеличиваться, потом нижняя тоже разделилась на две, раздался гудок, и, рассеивая теплую водяную пыль и освещая синий дымный воздух, прошел паровоз, и за ним замелькали светлые квадраты окон.

Поезд остановился, и в наступившей тишине под вагонами зашипели тормоза.

Василий Иванович подошел к проводнице, держащей на руке фонарь, как держат ребенка.

— Здравствуйте, Надя, — сказал он.

— Здрасте, Василь Иваныч.

— Ну, как в Москве?

— Хорошо, спасибо. Новое кино идет: «Весна». Смешное! Как двое влюбились и перепутали.

В темноте не было видно ее лица, но Василий Иванович не решался поднять фонарь: Надя сердилась, когда он светил ей в глаза. Говорила она быстро, сокращая и пропуская слова, и по голосу ее можно было догадаться, что она улыбается.

— Если бы у них имелось настоящее чувство, так не перепутали бы, — заметил Василий Иванович. — Настоящее чувство никогда не обманет.

— Опаздываем? — спросила Надя.

— Опаздываете. На двенадцать минут.

— Да что вы! Это Воронеж не принимал. Ну, ничего. Нагоним. Гаврила Степанович ведет. Нагоним. А у вас как?

— Ничего. Помаленьку. Вот если бы у них было настоящее чувство…

Раздался громкий, оглушающий гудок. Надя поднялась на ступеньку. Гудок еще звучал, а паровоз, пробуксовав, тронулся; за ним, по очереди, тронулись и вагоны. Квадраты света поползли по доскам, расползаясь по незаметным днем неровностям платформы, и один за другим спрыгивали на откос.

Проводив поезд, Василий Иванович вернулся на станцию.

Он вошел в большую комнату.. В комнате висел старый плакат и стоял грузный дубовый диван с дырочками на спинке и сиденье. На диване, в углу, на всегдашнем своем месте, сидел пятнадцатилетний Коська, сын стрелочника Никифора, принимавший почту.

— Что получено? — спросил Василий Иванович.

— А что получено! Газеты да письмо.

— Ионову письмо?

— А то кому же. Ему.

Ионов, помощник начальника станции, почти каждый день получал письма в одинаковых конвертах. Василий Иванович вздохнул.

— Если меня спросят, так я в дежурке, — сказал он.