Аркадий Первенцев - Остров Надежды Страница 5

Не знал, Юрий Петрович, за тобой такой образованности в побочной науке. Крутил шарики, разыгрывал ухажера, обводил вокруг пальца отца с матерью. Теперь — «приезжайте, расхлебывайте».

«2. Ровная пора, удовлетворенность, покой, чувства без вспышек, взаимное довольство и осторожность к другим, способным нарушить покой.

3. Привычка, стабильное взаимное понимание, взаимная выручка, забота друг о друге, уважение, угасшие страсти».

В коридоре появилась шумная буфетчица. Осведомившись у проводника, постучалась. Дмитрий Ильич закрыл тетрадку. Девица откатила дверь, задержала ее полной коленкой, обтянутой тонким узорным чулком. Сквозь чулок просвечивалась розовая с холода кожа.

— Вы, кажется, сказали «да-да»? — Глаза устало-бесоватые, удлиненные тушью, на щеке капли от размокших ресниц. Платок завязан у шеи двумя узлами. — Коньячок полтораста, бутерброд с зернистой. По вашей комплекции парочку?..

— Коньяк уберите. Один бутерброд — и все!

— Пожалуйста, пожалуйста! Обратно буду возвращаться, надеюсь, вас подтолкнет аппетит.

Она исчезла, молодая, здоровая, по-своему беззаботная, притворно веселая. Сколько ей? Ну, пусть года на два старше Зои…

Поезд проносился через большую станцию. Будто в фосфоресцирующем море разбегались огни и скрывались в кильватерном снежном вихре по гулким, намороженным рельсам.

Последний выкрик сирены. Дисгармоническая гамма звуков. Тревожно и угрожающе, словно ревун на атомной лодке. Когда? Проходили полюс подо льдами. Командир объявил «радиационную опасность». Металлический спокойный голос командира до сих пор стоит в ушах. Лезгинцев? Ни один мускул не дрогнул на его смуглом лице. Он исчез и появился в каюте невероятно уставший. Грыз яблоко, шевелились желваки, капля сока упала на колено…

Второй раз? В Атлантическом. На траверзе острова Святой Елены. Теперь уж не учебная тревога. Яблок давно не было. Лезгинцев вернулся через два часа, свалился на койку.

А здесь, на земле?

«Если любовь обернулась равнодушием, произошла ошибка, наступило разочарование, вспышки гнева сменяют вспышки чувств, тогда что? Тяга к внешнему миру. Выход из круга. Поиски потерянного… — писал Лезгинцев. — Если женщина не отыщет в себе дополнительной силы или попытается удержать ревностью — все обречено на обман или на… разрыв».

«Ненависть скрывай — любовь показывай», — изрек он же после многих старательно замаранных слов.

«Любовь не схема, Юрий, — написала Зоя, — а сложное чувство. Любовь прежде всего союз двух душ. Вы не хотите простить ее, если даже она виновата. Не слишком ли жестоко? В вашей несчастной любви выражается не только отчаяние, а и мольба, желание возвратить утерянное, не так ли?» И в ответ на трижды подчеркнутое слово «ненависть» вписано рукой Зои: «А если это у вас в характере? Если и другого человека вы возненавидите? Если вы заставляете страдать, а сами требуете одного — рабства, подчинения, применения к вам, к вашей обстановке жизни…»

И это девочка так рассуждает! Почти ребенок, еще куклы целы, еще попадаются в шкафу ее распашонки! Никогда не поверил бы… Способна так рассуждать на запретные темы? Кто ее научил или разбудил?

Дальше — снова Зоя. Небрежно, нет, взволнованно, не следила за почерком, и обычный стройный ряд строк изломан:

«Дружить мужчина и женщина могут, но, на мой взгляд, это крайне неинтересно. Такая дружба — союз равнодушных и бестелесных. Какой же в ней прок? А если любить, то невзирая на условности. Зная, что любовь — и счастье, и несчастье, зная, что любовь приносит и страдания, и в большей мере, если наблюдать не через призму, а в упор, без всяких поправок и снисхождений».

«Да, не отрицаю — страдания могут закрепить любовь. Закрепить — заковать! Любые цепи есть неволя. Если горе? Взаимное горе?»

«Взаимно перенесенное горе укрепляет любовь больше, чем радость. Хорошее почти не оставляет следа».

Дальше ни строки. Летели фантастические птицы, похожие на птеродактилей, гнулись пальмы под ветром. Рисовала Зоя. Такое же, очень похожее, присылал ей, девочке, Дмитрий Ильич, ведя с ней переписку рисунками. Рассуждая с чужим человеком, Зоя вспоминала свое детство.

Хотелось не плакать — стонать, рыдать. Никогда он не предполагал в себе такой сентиментальности. Звала кровь — детище, именно детище. Как его охранить?

Если вдруг в нее вцепится следствие — изранят, искалечат. Зачем он пригласил Лезгинцева, подтолкнул?

Зачем он везет с собой этот документ? Для чего или для кого?

Может быть, выбросить на том же девятнадцатом километре?

Бог мой, снова совпадение — и Зое девятнадцатый год. Если бы не трагедия, показалось бы, как великолепно разыгран спектакль. Судьба дочери все больше угрожала ему. Не беспокоила, а угрожала. Ему, отцу, слепому человеку. В памяти провихрили случаи самоубийства юнцов, и только из-за любви. Тот застрелился из дробовика, тот бросился в пролет, та отравилась, одну вытащили из-под автобуса, и, вся в крови, она вопила: «Пустите, дайте мне умереть!»

Проглядел самое главное. Лазал по колхозам, беспокоился, не осыпалась бы пшеница, не передержали бы рожь, учил хлеборобов статейками, а дочь проглядел. Некому было потрясти его, папашу, за шиворот.

Без стука открылась дверь. В овале зеркала появилась та же буфетная девица: малиновая кофточка, оголенные руки.

— Как обещала, гражданин пассажир. Не надумали?

— Нет.

— Все отвечают односложно.

— Естественно. Мы незнакомы…

— Живем-то в одной стране. — Девушка говорила вялым голосом. Посмотрелась в зеркало. — В международном вагоне нахал. Съел всю помаду. Ненавижу таких сытых котов. Дайте, просит, вашу руку, погадаю. — Она разжала пальцы, такие называют музыкальными. — Хиромант нашелся! — Позвенела монетами в кармане фартука. — Чего задумались? На меня не обращайте внимания. Я вообще кислятина. Рано седеете. Тоже не всё разлюли? Как вас величать разрешите?

— Не имеет значения. — Он с гнетущим любопытством вглядывался в девицу, искал сходства с дочерью. Какой она выглядит со стороны, для чужого глаза? Как ведет себя? После двусмысленных «любовных фантов» можно предположить разное.

— Мое имя стандартное — Валя, — продолжала девушка. — Каждая пятая — Валя. Переменить на Виолетту, что ли? — Она подкрасила губы у зеркала. — Начальник поезда сказал — на нашей линии столкнули человека с электрички…

— Столкнули?

— Не сам же.

— Вы не знаете подробностей, Валя?

— Заинтересовались. — Девушка неторопливо подправила карандашиком ресницы, поставила на щеке мушку. — Живет человек, никому не нужен. Попал под бандита, сразу понаехали. Офицер, говорят, морячок, чуть ли не герой.

— Фамилию не называли?

— Называли. Не русский. Лезгин, что ли? — Она небрежно кивнула на прощание.

4

Мужчина в теплой пижаме и туфлях гуцульской расшивки пристально всматривался в окно. Половина лица его и руки хранили явные следы ожогов. Дмитрий Ильич поклонился, отодвинул шторку. Мужчина обрадовался живому человеку, разговорился. Ему пришлось воевать в этих местах. Судя по погонам на висевшем в купе кителе, дослужился до полковника.

— Свыше двадцати лет сюда не попадал. И надо же так разбушеваться! Только ведьм не хватает. Ничего не вижу. Начинал я здесь юнцом, а теперь дочка на выданье. Время-то изуверски быстро летит. Глянь-поглянь, уже плешь намечается, брюшко выпирает. А я люблю армию. Мне уйти в отставку, на пенсию — удар. Вы не из военных?

— Нет. Журналист.

— Журналист? Отлично. Я бы мог вам таких сюжетов подбросить… Если взять только мною пережитое — «Война и мир», честное слово…

Дмитрий Ильич покорно выслушал десятиминутный красочный рассказ об одном танковом бое, извинился, спросил:

— Вы не слыхали подробностей? Кого-то столкнули с поезда.

— Столкнули? С нашего?

— С пригородного.

— Пьяный, наверное, вывалился. — Полковник брезгливо улыбнулся, замял окурок в пепельнице. — Пьют как лошади. Владимир Красное Солнышко разрешил питие для веселья, а не для ЧП. Вы, я вижу, не склонны выслушивать воспоминания ветерана. Да и понятно. Скучно. Экспрессы, буфеты, мягкие вагоны, а тут — о крови, о слезах, о солдатчине. Спокойной ночи!

«Один принимает за алкоголика, другая — за морячка-лезгина. Эх ты, Юрий, Юрий!..» — размышлял Дмитрий Ильич, готовясь на боковую. Купе почему-то напоминало ему каюту подводной лодки. Очевидно, от запаха линкруста, теплых труб, ритмичного гула движения. И дышать хотелось глубже, как  т а м, полной грудью.

За дверью раздался чей-то знакомый голос, искавший «товарища Ушакова». Проводник предупредительно постучал, попросил разрешения войти. Дмитрий Ильич застегнул пижаму, сбросил защелку, и в тот же миг в купе ввалился огромный, барственно важный Ваганов.