Вера Кудрявцева - Летний дождь Страница 5

У Васени не было слов благодарить, все плакала.

Юлька уговорила мать продать баян отца. Придумала она на эти деньги во что бы то ни стало барсучий жир достать.

Позвали слепого дядю Тимофея. Он по-хозяйски огладил баян со всех сторон, потом сел на лавку, привычным движением закинул ремень на плечо. С тревогой посмотрела Юлька на мать. Мария казалась спокойной, Тимофей тронул клавиши.

— Степь да степь кругом, — тихо вздохнули мехи, Замерла Юлька; любимую песню отца вспомнил баян.

Путь далек лежит.В той степи глухойЗамерзал ямщик…

Болью сковало Марию, а баян рассказывал:

И набравшись сил.Чуя смертный час…

— Хороший инструмент! — оборвал песню Тимофей. И не видя, чувствовал он, что разбередил незаживающую рану. — Беру!

Он отсчитал деньги, протянул их перед собой. Но никто не взял из его руки пачку шелестящих бумажек. Тогда Тимофей пошарил рядом, положил деньги на лавку. Только когда застегнул с обеих сторон баяна ремешки и перекинул через плечо лямку, опомнилась Юлька, сказала тихо:

— Дядя Тимофей, а футляр-то?

— Не надо. Оставь на память, — и он ощупью двинулся к выходу. Мария не шелохнулась. Молчала Юлька. С портрета улыбался отец.

Щедрой была эта первая послевоенная осень в Сибири. Щедрой и радостью, и горем, и надеждами, и отчаянием. Особенно же народом на дорогах и вокзалах.

Юлька схитрила. Она поставила на самый край платформы свой «чемодан»— деревянный крашеный футляр из-под баяна, преспокойно уселась на него и даже отвернулась от состава, который готовили к отправлению. Со всех сторон ее обтекали люди, с мешками, с корзинами, чемоданами. Безбилетники устремлялись к составу, проводницы кричали на них, стаскивали с подножки их мешки, корзины, чемоданы. Юлька ждала.

Но вот где-то впереди, у самого паровоза, просвистел главный. Проводники заспешили по местам. Юлька ждала. Как по команде, выстроились проводницы на подножках, вытянув вперед руки с зелеными флажками, свернутыми в трубочки. Юлька давно облюбовала себе подножку вагона с той стороны, где не было проводницы. Поезд тронулся. Этого-то мгновения она и ждала: метнулась к подножке.

— Девушка с баяном, к нам!

— Девушка с аккордеоном, к нам! — кричали ей беспечные молодые солдаты (много их еще ехало и на запад, и на восток).

Мгновенно к Юльке протянулись их крепкие руки. Кто-то подхватил «баян», кто-то подтянул ее.

— От, хитрящая! Все лезут, а она сидит! Все лезут, а она…

— Та не бойся, мы тебя не скушаем!..

— А щечки-то, щечки, как яблочки!

Оказавшись в кольце стольких парней, Юлька не знала, куда глаза спрятать.

— А ну, прекратите зубоскалить! — появился молодой лейтенант, пригласил Юльку в вагон. Она села на краешек сиденья, задвинула было под него футляр.

— Э-э, нет, — сразу заметили солдаты. — Доставайте, красавица, свою музыку!

— А правда, можете? — спрашивали с любопытством.

— Сыграйте, девушка, зря мы, что ли, вас добывали!

Юлька было растерялась, но вдруг придумала. Хитренько улыбаясь, поставила футляр на сиденье, не торопясь, начала открывать замок.

Солдаты ждали. Крышка распахнулась, и взрыв хохота поднял всех даже с полок: футляр был наполнен яркими, чисто промытыми овощами. Желтела толстыми боками брюква, торчали хвостики моркови, блестели отполированные створки гороха.

— От так музыка!

— Угощайтесь! Угощайтесь! — извлекала Юлька содержимое футляра, протягивала солдатам. Аппетитно захрустели брюква и морковка. А кто-то уже сообразил рогатку и выстрелил горохом. Ему ответили. Что тут началось! Поднялся гвалт, как на школьной перемене. Молодой лейтенант решил было вмешаться, но только сказал: «Това…» — как на звуке «а» залетела ему в рот горошина. И опять вздрогнул от дружного хохота вагон.

Смеялась и Юлька: радовалась, что не надо будет на базаре овощами торговать. А на барсучий жир у нее денег хватит! Дядя Тимофей не поскупился, хорошо за баян заплатил.

Она не ожидала, что столько соблазнов будет подстерегать ее на городском базаре. Алели ломтики арбузов. Просвечивал солнцем виноград. Манили бархатистые персики. Юлька мужественно проходила мимо. Пока пробиралась сквозь толпу, ее то и дело спрашивали:

— За баян сколько просишь?

Потом Юлька долго шла мимо лотков с молоком, сметаной, мимо туесов с медом, мимо кадок с капустой, пока наконец не увидела бутылки с самодельными этикетками — «Барсучье сало».

Но и от барсучьего сала Павлу не становилось лучше. Тогда надоумили Васеню деду Футынуты поклониться. Многих поставил на ноги травами, ему одному известными, А недавно молодую девушку Груню выходил, сказывают, сосной. Совсем плоха была, а полежала в его избушке какое-то время — на своих ногах домой вернулась.

Дед выслушал Васеню, повздыхал, повздыхал, ответил:

— Не фершал я, Васеня, пойми! Пасешник!

— Дедушко, пошто отказываешь? Груньку-то дяди Семена выходил!

— Фу-ты, ну-ты! У Груньки задышка была, асма по-научному. Я ее сосной выходил…

— Так и Панке сосну прописали, дедушко! Ну, хошь, на колени перед тобой встану!

Уговорила-таки деда. Кровать Павлу поставили железную, с сеткой, у самой теплой стенки избушки. Осторожно, чтобы не потревожить больного, внес дед Футынуты небольшую сосенку, посадил в кадку. Корни еле втиснулись в воду. Юлька, перепачканная землей, с испугом смотрела на Павла. От ветвей, еще не успокоившихся после неожиданного переселения, на его лицо падали тревожные тени. Юлька заплакала.

— Фу-ты, ну-ты! — заворчал на нее дед, — Как ишо увижу — не пущу к нему, поняла?

Юлька поняла. Поскорее размазала грязными ладошками по щекам слезы, улыбнулась через силу.

— Ну, то-то, девка, — смотрел и дед на неподвижное лицо Павла. — Ничо, паря, авось да небось — выходим!

И он начал выхаживать Павла. Поил составами на меду. Заваривал травы. Каждый день менял сосенки в кадке.

Сосенки выкапывала Юлька, Старые не выбрасывала, а сажала на место выкопанной, так велел дед. Входя в избу, она всякий раз прижималась головой к косяку и подолгу стояла так, не решаясь подойти поближе. Иногда Павел приоткрывал глаза. Этого Юлька не выносила, убегала: уж очень не его это были глаза, неподвижные, безучастные ко всему. Она убегала прямо по зарослям кустарника, без тропинок. Останавливалась только в березняке. Там наконец давала волю слезам, причитала по-бабьи:

— Какая же я несчастная! Сиротина я го-орькая! И отца-то у меня теперь не-ету! И ты-то от меня ухо-одишь!

Слезы облегчали сердце. Уходила домой успокоенная, с надеждами на завтра. И почти всякий раз встречала тетю Васеню с узелком в руках.

— Там была, мила дочь? — спрашивала она неизменно.

— Там, — отвечала Юлька и прятала зареванные глаза.

Часто приезжала из района врачиха, привозила лекарства во флаконах и таблетках, задумчиво перебирала пучочки трав. Особенно интересовалась сосенками.

— Неужели каждый день меняете? — удивлялась.

— Дак кажинный, фу-ты, ну-ты! Отец, царство ему небесное, научил меня этому средствию. Множину людей подымал он эдак, — словно оправдывался дед. Но врачиха не осуждала. Наоборот, все в блокнот записывала, повторяя про себя:

«В этом есть смысл, в этом есть смысл…»

А Юльке плохо верилось, что в этом есть смысл.

— Погоди, торопыга! — успокаивал ее мудрый пасечник, — Вот полетят ужо белые мухи, мороз повысушит мокресь, и Панке нашему полегчает… — и, помолчав, добавлял, будто себя уверял:

— Выходим.

Выкапывать сосенки становилось все труднее и труднее, Снега еще не было, но земля промерзла довольно глубоко. Юлька подолгу долбила ломиком мерзлоту. Однажды промахнулась и изо всех сил сама себе врезала ломом по ноге. От боли закружилась голова. Она обхватила ушибленную ногу, прошептала упрямо:

— Не заплачу! Ни за что не заплачу! Панка! Любую боль, муку любую вытерплю, только бы ты встал! Только бы встал!

Ему действительно полегчало с первым снегом. С глаз будто сняли повязку — захотелось смотреть и смотреть. На бревенчатые стены, утыканные мохом в пазах. На пучки трав, свисающие сухими соцветиями с потолка. На нежную зелень юных сосенок. На сахарные оладьи за окном.

— Фу-ты, ну-ты! — только и смог сказать дед, войдя в избушку с охапкой дров. Засуетился, не зная, куда пристроить их, приговаривал:

— Знать-то, отудобел солдат! Знать-то, отудобел!

Вбежала с выдолбленной из земли сосенкой Юлька. «Панка! Тебе лучше?» — хотела крикнуть, да губы не слушались, и она смотрела во все глаза.

— Ну, вот, — слабо улыбнулся Павел сухими огромными глазами, — елка есть, снегурочка тоже. И Деда Мороза, — он с трудом перевел глаза на деда Футынуты, — найти можно.