Иван Лазутин - Родник пробивает камни Страница 5

— Это не имеет значения, Дело не в фамилии. Обидно! Мечту срубили на корню…

Капитолина Алексеевна закурила и, стряхивая с папиросы пепел в морскую раковину, отливающую перламутровой синевой, о чем-то задумалась. Что припомнилось ей в эту минуту: молодость ли в туманах радужной неизвестности, когда думаешь, что все самое главное и заветное еще впереди, или что другое затронуло душу этой всегда занятой и вечно куда-то опаздывающей женщины?..

«Такой вот должна быть Кручинина в «Без вины виноватых», когда она вспоминает своего потерянного ребенка…», — подумала Светлана, заметив, как в накрашенных ресницах Капитолины Алексеевны налились две крупные слезы, готовые в каждую секунду скатиться по напудренным щекам.

Светлана восторженно смотрела на тетушку. Она уже пожалела, что так некстати съязвила, вспомнив ее девичью фамилию. Да и к чему? Ведь Светлана самым искренним образом верила в ее незаурядный артистический талант, верила также и в то, что талант этот загублен не кем-нибудь, а ее же дядюшкой, мужем Капитолины Алексеевны, милым и добрым Николаем Васильевичем, который однажды брал ее на охоту и даже давал стрелять из ружья.

— Вы о чем так задумались? — спросила Светлана.

— Если б я была верующая, то завтра с самого раннего утра поехала бы в Елоховскую церковь и на коленях молилась бы перед иконой Георгия Победоносца…

— За что молилась бы?.. — испуганно спросила Светлана, почему-то подумавшая, что в семье у тетушки не все благополучно.

— За тебя! За твой завтрашний экзамен. Если срежешься на нем или получишь тройку — забирай документы и ставь крест на всем, к чему готовилась столько лет!..

В этот вечер Капитолина Алексеевна от Каретниковых уехала поздно. Уехала только тогда, когда сама дважды прослушала, с чем Светлана должна предстать завтра перед экзаменационной комиссией.

…Когда утром на следующий день Капитолина Алексеевна приехала к Каретниковым, Светланы уже не было.

— Рано, рано пташка упорхнула. А я хотела, чтобы она еще разок повторила купринский «Брегет». В одном месте она немножко переигрывает, — сказала Капитолина Алексеевна и, не желая разговорами мешать сестре, которая сидела над какой-то своей библиотечной ведомостью, прошла в столовую. «Ждать да догонять — хуже всего», — подумала она и, чтобы не томить себя, достала из сумки клубок пушистых мохеровых ниток, недовязанный шарфик («Наверное, для кого-нибудь из внучат», — подумала сестра, зачем-то заглянувшая в столовую) и, поудобнее усевшись в кресле, принялась за вязание.

Ее мысли, цепляясь одна за другую, свивались в непрерывную цепочку, которая, взяв свое начало с тех дней, когда Светлана была еще совсем крошкой и ее за ручку водили в детский сад, бежали дальше и дальше, к тем дням, когда племянница, уже пионерка, в школьном новогоднем спектакле играла роль Снегурки. Если в детсадике воспитатели всего лишь замечали в девочке увлечение танцами и чтением стихов, то в школе ей уже доверяли серьезные роли.

В четвертом классе в роли Снегурки Светлана вела в течение часа весь спектакль «Новогодняя сказка». Ставили этот спектакль днем, для родителей. Сидя рядом с сестрой в зале, увешанном разноцветными гирляндами и сверкающими снежинками, Капитолина Алексеевна следила за каждым жестом, за каждым движением своей племянницы. Она живо представляла ее и сейчас: в голубой шубке, отороченной белым серебристым мехом, в таких же голубых сапожках, над которыми Елена Алексеевна трудилась несколько дней, и в голубой шапочке с белым сверкающим помпоном.

Как вкрадчиво и вместе с тем властно, с каким тактом лесной хозяйки Снегурка командовала тогда своими лесными друзьями зверюшками — зайчатами, лисицей, волком, неуклюжим медведем… Длинный и тонкий, как жердь, Дед-Мороз, роль которого играл кто-то из десятиклассников, бубня заученный текст хозяина лесного царства, терялся и казался совсем лишним рядом с очаровательной Снегуркой.

После зарубежной командировки, в которой Капитолина Алексеевна вместе с Николаем Васильевичем пробыла больше двух лет, она вернулась в Москву и ахнула: племянница — когда-то она в шутку называла ее мухой-цокотухой — так вытянулась и похорошела, что тетушка стала задумываться над ее будущим.

Когда три года назад Капитолина Алексеевна посмотрела в заводском Доме культуры спектакль «Залпы Остоженки», на который Петр Егорович Каретников специально для нее принес именной пригласительный билет в третий ряд, где сидели почетные гости, она сочла необходимым серьезно поговорить с сестрой о Светлане и ее увлечении сценой.

Однако театральные способности Светланы были подмечены не только родной тетушкой и руководителем драматического кружка в Доме культуры завода Корнеем Карповичем Брылевым, который, играя третьестепенные роли во МХАТе, подрабатывал на стороне.

Светлана и сама уже чувствовала, как оживают в ней пока еще дремлющие родники смутных, непонятных сил. И когда эти силы просыпались, то на какие-то минуты или даже часы чужая судьба становилась ее судьбой, боль и радость других людей становились ее болью и радостью. Как все это назвать и отчего это все происходит — она еще не знала, но уже почти презирала девчонок-соклассниц, скрупулезно и рьяно коллекционирующих открытки известных и модных киноактеров и актрис. Ее злило, когда они, скучившись на переменке в коридоре, охая и ахая, восторгались игрой своих кумиров. От их показного поклонения веяло, как казалось Светлане, дешевым, совсем не детским, а чем-то нарочито сорочьи-бабьим, истеричным…

Эту глубокую и затаенную страсть, которую Светлана носила в душе, своим чутким материнским сердцем угадывала Елена Алексеевна. Вначале на увлечение дочери сценой она не обращала внимания («Кто из нас в детстве не мнил себя будущей кинозвездой!»), потом, после первого успеха Светланы в роли Павлика Андреева в спектакле «Залпы Остоженки», ей все чаще и чаще стали делать комплименты и предсказания свои же сотрудники библиотеки, среди которых самой ярой поклонницей и покровительницей Светланы была Серафима Цезаревна. Елена Алексеевна стала уже беспокоиться. Кем угодно, только не актрисой, представляла она в будущем Светлану. Но тут же где-то в душе подтачивало сомнение: зачем глушить в дочери то, что само просится наружу, что делает ее серьезнее и взрослее?.. Ведь совсем не зря в читательской карточке Светланы за последние два года значилось около трех десятков книг по театральному искусству. Книги из серии «Жизнь замечательных людей», воспоминания и мемуары великих артистов… Станиславский, Шаляпин, Чарли Чаплин… Незаметно в домашней библиотеке появились тома Шекспира, Пушкина, Шиллера, Островского. Случалось иногда так, что, встав среди ночи, Елена Алексеевна замечала свет в комнате дочери. Стучалась. Та открывала не сразу. Глядя в заплаканные глаза дочери, мать терялась, не зная, как поступить: настоять на том, чтобы Светлана сию же минуту ложилась спать, или разрешить ей дочитать до конца то, над чем она несколько минут назад обливалась слезами?

А когда Светлана твердо заявила матери и отцу, что после окончания школы подает документы в институт кинематографии, Елена Алексеевна решила посоветоваться с режиссером, о котором она много лестного слышала от Светланы и которого боготворила Серафима Цезаревна.

Серафима Цезаревна могла часами, взахлеб рассказывать о Брылеве, о том, как тонко он чувствует искусство и какой он несчастный человек в жизни.

Не без волнения Елена Алексеевна отправилась однажды вечером (это было еще зимой) в Дом культуры завода, чтобы познакомиться с режиссером и поговорить с ним о Светлане.

Дождавшись конца репетиции, она выбрала момент, когда Брылев на несколько минут остался один посреди полутемного зала. Елена Алексеевна подошла к нему, извинилась и представилась. Ее смутил этот высокий худой человек, на угрюмом и болезненном лице которого кожа от грима одубела. Говорил он рокочущим, хрипловатым басом. И, как заметила Елена Алексеевна, почему-то не смотрел в глаза собеседнику. Кончики длинных худых пальцев Брылева от табака — он курил трубку — пожелтели так, словно он полжизни занимался фотографией, с утра и до вечера не вынимая рук из проявителя.

Серый потертый костюм на нем сидел мешковато, давно не глаженные брюки на коленях пузырились. Видно было, что он не следил за собой.

Держась от Елены Алексеевны на почтительном расстоянии, так, чтобы не чувствовалось, что от него попахивает перегаром, Корней Карпович то с рассеянным видом смотрел себе под ноги, то скользил взглядом поверх головы Елены Алексеевны и, словно что-то припоминая, мрачно и сосредоточенно ерошил густую тучу седых волос. Говорил он глубокомысленно, с неожиданными актерскими паузами, временами переходя на шепот.

— Вашей дочери непременно нужно поступать в театральное училище!.. У нее все данные: характерная внешность, умница, есть душа… А самое главное — дарование! Его нужно развивать! Светлана рождена для сцены! Уж в чем-в чем, а в этом-то, милая мамаша, поверьте старому Брылеву. Я на своем веку не раз видел, как из светлячков вырастают звезды первой величины… Вы меня помянете потом. Да еще какими добрыми словами вспомните!.. — Только теперь Брылев посмотрел в глаза Елене Алексеевне. Улыбнувшись усталой, болезненной улыбкой, он тихо спросил: — Вы видели на глазах Светланы слезы, когда она играла Павлика Андреева? В той картине, где мальчик умирал в больнице?