Пантелеймон Романов - Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков) Страница 5

Из пролетариата здесь жили два слесаря с семьями и партия штукатуров, от которых постоянно была белая дорога из их следов по коридору по направлению к уборной.

Около самой парадной двери, рядом с телефоном, была комната мещанки по фамилии Печонкина. В раскрытую почти всегда дверь виднелась железная кровать с одеялом из разноцветных треугольников, со множеством пуховых подушек горкой, комод с гипсовой кошкой и увеличенная супружеская фотография, засиженная мухами. Мещанка на каждый звонок высовывала из дверей голову и всегда знала, кто у кого бывает.

Рядом с ней — Кисляковы, рядом с Кисляковыми — молодая пара по фамилии Звенигородские, очень интеллигентные люди, слывшие в квартире примерными супругами. Оба высокие, стройные. Он — по профессии архитектор — всегда ходил в шляпе, перекинув через руку пальто, она — в маленькой, надвинутой низко на глаза шляпе и строгом синем костюме. Их звали неразлучниками, они всегда ходили вместе и отличались необыкновенной корректностью и вежливостью.

Следующая за ними была комната Дьяконовых, бывших хозяев этой квартиры. Муж, высокий молчаливый и покорный мужчина, ходил в лавочку, кипятил кофе в кухне у плиты. Жена, высокая полная дама, вставала поздно, и день у нее начинался криком. Кричала она на всех: на тех, что долго сидят в уборной, на тех, что ошибаются в количестве звонков. Она была раздражена на всех за то, что они жили в её квартире. Без конца боролась и судилась с мещанкой из-за темного чуланчика, который та заняла и не хотела уступать. У них был сын лет пятнадцати (единственный отпрыск интеллигенции во всей квартире), с ним не знали, что делать, так как его никуда не принимали; он был явно преступный тип, убеждениям не поддавался, наказаний не боялся и даже грозил родителям, что зарежет их.

Дальше жил пожилой профессор с женой. Он был низенький, лысый, всегда ходил в низко сползших штанах. Был неприятен тем, что по утрам вытрясал свои штаны в дверь, бывшую как раз против комнаты Кисляковых. Это больше всего выводило из себя Елену Викторовну. А у профессорши были две маленьких тупорылых, безносых японских собачки с длинными висячими ушами. Они были очень безобидны, пугливы и только тихо гадили по всем углам.

На другой стороне коридора обитал статистик, — высокий мужчина, выходивший по утрам из ванной с такими всклокоченными волосами, что на него лаяли все большие собаки, а маленькие японцы опрометью бросались в свою комнату.

Последние две комнаты, за № 9 и 10, по коридору занимали какая-то красивая дама, всегда проходившая в ванную по утрам под лиловым шарфом, и еще другая дама, пенсионерка. Она всё боялась, что у нее могут отнять пенсию. Отнять могли, по ее соображениям, в двух случаях: если при переосвидетельствовании найдут ее трудоспособной и если увидят, что в комнате у нее хорошая обстановка. Поэтому она целые дни курила, не выпуская папиросы изо рта, чтобы было хуже сердце, и держала свою комнату в невозможном виде, отдав все лучшие вещи из обстановки жене профессора. Пол в ее комнате весь зарос, потому что она боялась его натирать.

А сама ходила всегда нечесаная, в туфлях на босу ногу и в рваном капоте с завернутыми рукавами. Для получения пенсии у нее существовал особый костюм: какая-то десятилетняя кофточка и чёрная косынка. В обыкновенных же случаях она надевала, — правда, не новое, но на шелковой подкладке, — пальто и шляпу.

И совсем уже отдельно, с ходом через маленький коридорчик, помещался, очевидно — крупный, советский работник Натансон. За ним каждое утро приезжал автомобиль и долго гудел под окнами. К нему относились почтительно и осторожно.

День начинали собаки. Едва только по чёрной лестнице раздавались шаги молочниц, как натансоновские собаки поднимали лай и скребли в дверь передними лапами.

Им вторили японцы, — сначала из-за запертой двери, потом, когда их выпускали, они на своих коротеньких лапках выбегали в коридор и, оглядываясь на обе стороны, лаяли, закинув вверх головы.

В ответ на это с остервенением хлопала чья-нибудь плохо прикрытая дверь, сквозь которую лай достигал ушей обладателя комнаты и будил его. Большей частью это был статистик. Он кричал при этом:

— Развели псарню! Ни днем ни ночью покоя нет.

Проходила в кухню мещанка в старом ситцевом платье, без пояса, в туфлях на босу ногу и с жидкими волосами, сошпиленными пучком на затылке.

Почему-то всегда в точном соответствии с ее проследованием открывалась дверь профессорской комнаты, высовывались руки профессора, и он начинал вытрясать свои штаны в коридор. Обыкновенно у него всегда бывали схватки с тем из жильцов, кто в это время проходил по коридору и на кого он вытрясал, так как сам профессор, стоя в одном нижнем, скрывался в комнате и наружу выставлял только руки с вытряхиваемыми штанами и потому не мог видеть проходящих.

Потом начинали одна за другой отворяться двери комнат и показываться все жильцы.

Проходил высокий, унылый Дьяконов, муж бывшей хозяйки квартиры, с кофейником в кухню. Из двери пенсионерки выметалась через порог гора накопившихся за ночь окурков.

С утра все обитатели квартиры бывали особенно чувствительны ко всяким неудобствам, ко всяким замечаниям соседей, как будто они, витая во время сна в эмпиреях, проснувшись, видели себя опять в опостылевшем обществе самых разнообразных сожителей.

На статистика почти каждое утро лаяли собаки, едва только видели его показывающуюся из ванной вклокоченную голову с накинутым на шею полотенцем. А он, весь покраснев, кричал на мадам Натансон:

— Если ваши собаки будут на меня лаять, я подам на вас в суд.

— Да ведь они вас не кусают.

— Еще бы они кусали. Чорт знает что, развели псарню. Нанимайте отдельный коттедж, там и обнимайтесь со своими собаками.

Потом кто-нибудь, идя по коридору, вдруг поскальзывался и, оглянувшись позади себя на пол, начинал тревожно осматривать свой башмак и кричать кому-то в пространство:

— Вы эту свою гадость, этих японцев, убирайте лучше, а то я их собственными руками придушу.

Японцы, если они были тут же, в коридоре, и принимали посильное участие в начавшейся жизни, сразу соображали, к кому относится это восклицание, и, прижав уши, бросались к своей двери. Там их уже принимала, как обиженных детей, профессорша, открывшая дверь на крик, раздавшийся в коридоре.

В кухне начиналась жизнь полным ходом. Разливали по кастрюлькам принесенное молочницей молоко. Зажигали примусы. А если приносили счет за электричество, то атмосфера в кухне сразу сгущалась, и слышался визгливый, невероятно звонкий голос мещанки.

В этой тесноте, попадаясь всем под ноги, толкались собаки и ребятишки.

Иногда раздавался звонок. Если он был долгий и властный, то некоторые из жильцов почему-то бледнели, в особенности пенсионерка и Софья Павловна. Иногда звонок был короткий, нерешительный, потом за ним еще два поспешных, испуганных. Это какой-то ранний посетитель, блуждая в темноте на лестнице, звонил, не разобравшись как следует в нужном количестве звонков.

Сейчас же ему в ответ внутри квартиры начиналось препирательство, кому итти открывать: один был звонок или два? Или целых три?

В конце концов кто-нибудь шел и, если оказывалось, что это не к нему, кричал:

— Что вы, ослепли, что ли? Не видите: к Дьяконовым три звонка.

— Я и звонил три звонка.

— Чорт вас разберет, сколько вы звоните. — И захлопывал перед носом дверь. — Все пятки прошмыгаешь, бегавши открывать!

Были только две вещи, которые соединяли жильцов. Первая — это книга для чтения. Так как, невидимому, было не по средствам покупать, то брали у соседей, которые получали в свою очередь у знакомых. Эти книги, преимущественно иностранных авторов (своим не верили), скоро превращались в рыхлые замасленные лепешки.

Второю вещью, соединявшей всех, была посуда, которую занимали друг у друга в случае прихода гостей.

Вся же остальная область жизни была постоянным источником раздоров.

В смысле отношений между жильцами это была не квартира, а пороховой погреб. Не проходило ни одного дня, чтобы в том или другом месте порох не взрывался, так как все его держали сухим.

Предлоги для взрыва являлись сами собой на каждом шагу. Во-первых, та же уборная: с утра около нее выстраивалась целая очередь торопившихся на службу граждан, при чем некоторые выказывали особенную нетерпеливость, и, не успевал очередной войти и затвориться, как через минуту уже десяток кулаков стучали в дверь и напоминали ему, что он не у себя в гостиной.

Когда же туда скрывался тот, кто иногда кричал больше всех, и застревал там, то кручали уже на него.

Ванная совокупными усилиями всех жильцов уже давно была приведена в такое состояние, что каждый желавший помыться подозрительно и осторожно заглядывал в нее, но сейчас же, махнув рукой, отходил. Да и всё равно он не успел бы раздеться, как в дверь, наверное, забарабанили бы человека два и напомнили бы насчет гостиной.