Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть Страница 5

Заикин снисходительно засмеялся:

— Чудак, я ж приблатненный, а не… Официально!

Весь остаток ночи заснуть Фомичев уже не смог. Светло за окном… Непривычно светло. У него в Москве белых ночей в подобном роде, можно сказать, нет. В Москве есть многое другое. Метро есть, храм Василия Блаженного, настоящий Калининский проспект есть… Папа с мамой там у Фомичева имеются. Художница одна есть знакомая… А вот белых ночей — совсем чтоб белых — нет. А белые ночи — они такие, сразу уснешь — выспишься, а если глаза откроешь, хоть на миг, — все. Организм спать дальше отказывается. А тут еще такое… Серпокрылу-то можно и не удивляться, Серпокрыл есть Серпокрыл… Но Галя!.. Ведь у них же с Лазаревым такая хорошая семья вроде. Хоть он и старше намного. Сколько раз встречал их Фомичев на поселковом проспекте, на бетонке. Почти всю получку бригадир на жену тратит. Серьги ей недавно купил золотые, тяжелые. Говорит, невропатолог ей серьги золотые прописал, голова чтобы не болела. Замечено, мол, что серьги помогают. Терапия, мол. Вот тебе и терапия! И все же винил Фомичев не столько Галю, сколько Серпокрыла. Вне всякого сомнения — он виноват. Гулял бы один ночами белыми по тундре. Зачем же с Галей?..

Наутро прилетел Лазарев, привез клапаны для насосов. Фомичев поставил их рядком на бревенчатом помосте, смазал.

— Фомичев! Лопух! — хмуро приказал ему Серпокрыл. — А ну, за мной! На полати! Шарошки облысели, подъем будем играть!

Куда его белозубая улыбка подевалась? А ведь давно уже не улыбается… С месяц. Фомичев только сейчас это осознал.

— Может, добуримся на сей раз? — пытаясь поспеть за ним, задыхаясь, предположил Фомичев.

Серпокрыл бросил на него через плечо короткий, иронический и вместе с тем довольно тоскливый взгляд.

— Считаешь, добуримся? Веришь?

Фомичев отстал от него на два лестничных пролета. «Куда мне до Серпокрыла, — думал он. — Вот черт! Ночь не спал, а так взлетел, что… Удобный момент, — решил Фомичев, — надо ему высказать. Все-все!.. Не добуримся, видите ли… Конечно, если в голове не работа, а…»

Серпокрыл рвал и бросал какую-то бумагу. Письмо? Ветер жадно подхватывал белые клочки, уносил их.

— Берись за трос! — крикнул Серпокрыл. — Учись, пока я живой! Не все же тебе в помбурах мыкаться!

— Анатолий! — громко начал Фомичев. — Слышь, Анатолий! Я — поговорить… поговорить надо!.. — Ветер, позабавившись клочьями письма, опять за буровую принялся. Вздрагивает вышка… Гуд, вибрации… — Ты меня слышишь?

Серпокрыл с некоторым удивлением кивнул. Да, мол, слышу. Ну, ну?..

— Я видел! Ночью сегодня! Через окно! Я спал, но меня… Короче — видел! Галя и ты…

— Ну и что? — выкрикнул Серпокрыл в ответ, пристально, очень пристально глядя Фомичеву в переносицу.

— Как же тебе не стыдно?

Глаза Серпокрыла как-то странно блеснули. Он резко отвернулся. Неужели стыдно? И в эту минуту, в эту самую минуту Фомичеву вспомнилась художница. Как прижалась она тогда всем телом, положив ему на грудь легкую смуглую руку, и со слезами в голосе жаловалась на мужа. Ох! Так чем же, собственно, он, Фомичев, лучше Серпокрыла? По какому же праву он… Но там… Там же другое… Она же жаловалась… А у Лазарева, у Гали…

— У них же такая хорошая семья! — не очень уверенно продолжил Фомичев. — По бетонке когда идут, всегда рядышком держатся. Держались… Раньше! Серьги он ей купил, ты же знаешь! Чтоб голова у нее не болела! Ты же знаешь! Лазарев… Он же… Галя для него — все! И ты… — Фомичев заглянул Серпокрылу в лицо, чего он отворачивается? И чуть с вышки не полетел. Лицо Серпокрыла было мокрым. Серпокрыл плакал. — Серпокрыл! Толя! Ты что? Ветер тебе в глаза попал, да? Ведь ты не плачешь? Ветер?

— Нет, плачу! — повернул он к Фомичеву мокрое лицо. И новое рыдание, мучительное, как приступ кашля, вырвалось из его горла. — Спасибо, Юра! Спасибо!..

— Что?! — У Фомичева под каской зашевелились волосы.

— Спасибо тебе!

— Спасибо?! Мне?! Ты ничего не знаешь! Я тоже… Я не лучше тебя!.. Один человек… Художница… У нее ведь тоже… Он… Она…

— Да, да, Юра! Спасибо! Спасибо тебе! Понимаешь… Мне самому нужно было… Но… Как это получилось… Иду я однажды, брожу, значит. Думаю. Вдруг — еще кто-то. Тоже бродит, понимаешь? Все спят, а она… И понеслось, понимаешь? — Внезапно он обнял Фомичева, на секунду прижал к себе, отстранил. — Молодец, Юра! Не зря я тебя люблю! Хороший ты! Очень хороший! Ангел! Эх, Юрка!

«Чего это он? — ошалело всматривался в Серпокрыла Фомичев. — Не в себе?» Но такие непривычные, добрые слова в свой адрес было, разумеется, приятно слушать. Даже более чем…

— Ты не думай, — застенчиво заулыбался Фомичев. — Лазареву я… Ну, не скажу, конечно! — И зачем-то, непонятно почему, добавил словцо Заикина: — Официально!

Серпокрыл сразу как-то закостенел.

— А ты скажи, — произнес он, — скажи!

— Да не скажу, не скажу, не…

— Наоборот, я тебя прошу — скажи! Нужно нам, понимаешь? Нужно, чтобы он знал…

У Фомичева голова пошла кругом. Ну и дела… И зачем только он влез во все это? Нам, говорит, нужно… Нам… Это кому же? Серпокрылу с Галей? Или Серпокрылу с Фомичевым? Или…

— Н-нет, — пробормотал он, — не смогу. Нет…

— Не сможешь? — и лицо Серпокрыла снова стало таким же, как прежде, слегка презрительным, иронически-добродушным.

Фомичева осенило.

— Послушай! А ты Заикина попроси! Он тоже видел! Собственно, это он меня и разбудил! Посмотри, говорит, в окно! Так что…

— Заикина попросить? Муху?

— Ну… Ну прикажи. — Фомичев чувствовал, несет невесть что, но остановиться уже не мог. — Ну, хочешь, я его попрошу?

— Ты попросишь? Ты… Та-ак… Я давно приметил — похожи вы с Заикиным, очень похожи. Как братья. Значит, не ошибся.

«Ну да, я попрошу, а что? — мысленно недоумевал Фомичев, глядя в усмехающееся лицо Серпокрыла. — Именно попрошу. Приказывать Заикину может лишь Серпокрыл, а я могу лишь попросить. И ничего особенного. Это вполне нормально… Официально, как сказал бы Заикин… Черт… И впрямь…»

— Ну-ка! — Оскалившись, выкрикнул Серпокрыл. — Ну-ка, берись за трос, Лопух! Ну-ка! Работай! — А сам бросился вдруг, шагнул в пустоту. Звонко щебетнула тросовая оттяжка. Фомичев глянул, а Серпокрыл уже на земле, бежит в тундру. Куда он? Письмо разорванное догоняет?

Со временем Фомичев тоже полюбил прогуливаться по тундре. Кругами, кругами, все дальше от буровой, держа ее в центре. Как ориентир. Как маяк. Даже зимой, в метель, в темень, в мороз под пятьдесят, ушанку нахлобучит, правую руку в левый рукав, левую — в правый. На ногах унты. Бродит в темноте вокруг сверкающей, словно новогодняя елка, вышки, бродит, грудью ложась на ледяной, или, образно говоря, л е д о в и т ы й, ветер — метров так с сорок в секунду ветерок, не меньше, — чуть ли не ползком, борясь со страхом: унесет, как бы не заблудиться… Не вернуться ли, от греха? Но, отогнав его, страх этот, снова задумается. Думает, думает… Было о чем подумать. Больше всего о Серпокрыле. Где-то он сейчас? Да-да. Именно с таким ощущением о нем думалось, словно о живом, но уехавшем далеко-далеко.

Однажды, в феврале, кажется… Идет Фомичев — вдруг: пых, пых… Свет по небу разбежался полосами. Синими, красными, изжелта-оранжевыми. Еще, еще… Северное сияние! О боже! Фомичев рот раскрыл. Впервые… И вдруг пропало, заглохло почему-то. Выключили передачу. Такая жалость! Он стоял, ждал — вдруг воспрянет, продолжится… И тут свист ему почудился, голос. Так и есть! Вынеслись из сумеречного зимнего марева, из ленивой метели нарты. Пять оленей. Человек с хореем. Весь в мехах человечек. Махонький. Типичный представитель заполярного Ямала. Я мал! Всем своим видом скромненько это подтверждает. Хорей в снег воткнул, притормозил. И торбазом, обувкой меховой своей, притормаживает. Разогнался, видно, и вдруг человека заметил. Фомичева то есть.

— Здравствуйте! Вы не заблудились, надеюсь?

Ух ты! Абсолютно без акцента… А голос звонкий и тонкий. Женщина?

— Благодарю, что вы! Разве здесь заблудишься? — Фомичев показал на сверкающую, словно новогодняя елка, вышку. — С таким ориентиром! Вы к нам, на буровую? — и снова кивнул на елку.

— Если у вас есть десять — пятнадцать минут — этого вполне достаточно. Побеседуем. А что такое буровая — мне известно. Итак…

Фомичев засмеялся:

— А я сперва думал — вы оленевод, а вы… Женщина, да?

— Правильно, женщина. И оленевод! — она тоже засмеялась. Залезла куда-то в глубь своих меховых одежд, порылась, вытащила пару конфет, одной из них угостила Фомичева.

Развернув хрустящую бумажку, он с удовольствием съел удивительно вкусный на морозе шоколад.

Олени, с обындевевшими ноздрями, наежив шерсть на шеях, стояли тихо, изредка переступая с ноги на ногу, поворачивая друг к дружке головы, нечаянно стукаясь при этом рогами. Хвосты их были плотно прижаты. «Чтоб холоду внутрь не напускать», — мысленно усмехнулся Фомичев.