Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина Страница 5

Значит работает, до сих пор не в армии. Вот тебе и Пашка, ортодоксальный моралист и праведник. Надо же умудриться — не взять по сей день винтовки! Решил не звонить ему, не искать с ним встречи. Есть непреложные нормы совести и чести. Вместе когда-то изучали их, и не тебе бы от них отрекаться, Павел…

Ветер усилился, приближался вечер; на западе густо багровел закат. Я подходил к Балтийскому вокзалу.

Ночь ожиданий

На утро Полянин назначил совещание. Дежурный по штабу младший политрук Антипа Клоков, начальник клуба полка, предупредил меня:

— Не опаздывай. У нас не любят неаккуратность.

Штаб полка размещался в конце квартала, в здании эвакуированного детского сада — в трех минутах ходьбы от казармы, где я теперь ночевал.

Ровно в семь вошел в кабинет Полянина. Это была просторная низкая комната со светлыми обоями и мягкой ковровой дорожкой от двери к столу. Под розовым потолком затейливо извивался веселый орнамент бордюра, окна задернуты шелковыми шторами. Над столом, непропорционально большим и высоким по сравнению с детсадовским масштабом комнаты, свешивалась бронзовая люстра. Горел электрический свет; он спокойно падал на паркетный пол, ровно освещал простенок между окнами, карту полушарий, занимавшую всю площадь стены против окон, и тихо утопал в коричневом байковом одеяле, прикрывавшем постель на диване в углу комнаты.

Когда я вошел, кабинет был полон — все политработники ближайших к штабу полка подразделений. Полянин сидел за столом и быстро писал. Чтобы не нарушить тишины, я не стал докладывать о своем прибытии, молча сел на свободный стул у двери.

— У нас принято докладывать, Дубравин.

Смутившись, я тут же поднялся.

— Садитесь. Впредь не забывайте.

Потом Полянин снял телефонную трубку и тихо кому-то сказал:

— «Кама»? Прошу не беспокоить. Совещание.

Затем он встал, вынул из кармана носовой платок и медленно протер утомленные глаза. Озабоченно тронул широкой ладонью блестевшую под лампочкой лысину, дважды громко кашлянул.

— В последнее время на фронте произошли события, вынуждающие нас взвесить серьезность положения и срочно принять достаточно продуманные меры…

Обстановка, как следовало из пространного сообщения Полянина, круто изменилась к худшему. На южном участке наши войска отступили, и, если в течение дня прорыв не сумеют ликвидировать, ночью немецкие танки могут ворваться на проспекты города.

— Главное — не растеряться, еще раз отрешиться от пагубного благодушия…

«Какое тут, к черту, благодушие! — выругался я про себя. — Благодушие — в вашем кабинете: детская люстра, диван, мягкая дорожка».

Но Полянин, видимо, по-своему оценивал события. Он продолжал шуметь и растолковывать — все наставлял, приказывал и все время хмурился. Мне почему-то думалось, что ему, наверно, очень трудно. Руки его дрожали, лоб покрылся потом, маленькие серые глаза то и дело жмурились.

Полянин вынул из кармана часы.

— Семь часов сорок две минуты. Времени еще достаточно…

Неожиданно отворилась дверь, и в комнату вошел, недовольно глянув на собравшихся, командир полка Тарабрин. Все встали. Полянин тотчас смолк, одернул под поясом гимнастерку.

— Днем с электрическим светом, — поморщился Тарабрин. — Я полагал, ты уже в дивизионе.

— Сейчас еду, товарищ полковник. Только поставлю задачу.

Командир ушел. Не предлагая сесть, Полянин с облегчением крикнул:

— Думаю, ясно? Войска ПВО готовятся к наземной обороне. К вечеру весь личный состав должен овладеть тактикой борьбы против танков. Пресловутую танкобоязнь выжечь каленым железом!

Так и сказал — «пресловутую», хотя на передней, судя по опыту нашего полка, к этой боязни всегда относились серьезно.

Вопросов не задавали. Смущенно потоптавшись с минуту в кабине, стали расходиться. Мне надлежало отправиться к Средней Рогатке, на самые дальние точки полка — ближайшие к передовой.

Видимо, это было смешно — наблюдать со стороны, как серьезные люди пожилого и среднего возраста, с винтовкою за спиной, волнуясь, старательно бросали пустые бутылки в фанерные щиты — чистосердечно радовались, когда попадали в цель, и недовольно хмурились и чертыхались, если «мазали». Может, и не смешно. Мне, например, было неловко: каждый из моих «учеников» старше меня в полтора-два раза, и только один, украинец Саенко, не вышел еще из комсомольского возраста, — трудно было убедить таких, что простая зеленая бутылка в солдатских умелых руках может обернуться опасным и грозным оружием.

Три часа подряд постигали немудрую технику бросания, наконец я разрешил Саенко, самому ловкому воину расчета, показать, как бы он кинул всамделишную, наполненную воспламеняющейся жидкостью бутылку. Саенко бережно взял у меня бутылку, отошел с ней в сторону, спрыгнул осторожно в окоп. Группа солдат стала подвигать на тросе гремящее чудовище с железными стенками — подобие немецкого танка. Когда расстояние меж «танком» и окопом сократилось вдвое, Саенко по-солдатски выругался, крякнул, сделал саженный замах — и бутылка, кувыркаясь в воздухе, полетела к цели. Описав пологую дугу, она ударилась о жестяной борт макета, рассыпалась в осколки, и тотчас все нелепое сооружение было охвачено пожирающим пламенем.

— Це дило! — крикнул довольный Саенко, вытаращив круглые глаза.

— Любо-дорого, — поддержал украинца Малишевский. — А то, видишь ли, бросаю эти самые стеклянки, а про себя гадаю: чудак я или малость тронутый? На меня машина прет чугунная, а я супротив нее с бутылкой из-под пива. Где это слыхано, чтоб бутылка против танка справилась?

Вечер сменился теменью, повисла холодная черная ночь. Аэростаты были подняты в сумерках, и теперь свободные номера расчета сели в оборону против танков. Начальник системы и моторист остались у лебедки, я взял на себя проверку противотанковых постов. Они, по приказу командира отряда, расположились вдоль Московского шоссе.

Дорога гудела непривычным гулом, впереди, в стороне от Пулкова, пламенело небо — там продолжался бой. От исхода боя зависело, будет эта ночь такой же, как вчера, или она станет трагической.

На первом посту, у самой дороги, дежурил Малишевский.

— Ну, как дела, противоборец?

— Известно, — нехотя ответил солдат.

— Пока ничего не известно.

— Жду, — прибавил Малишевский и тронул лежавшую рядом бутылку. — Одного не пойму: зачем они по шоссе полезут, когда аккуратнее можно полями?

— Как знать? Могут и полем, могут и дорогой. Поля, очевидно, заминированы.

Сели на обочину, вынули кисеты, закурили. Затянувшись пахучей махоркой, Малишевский сказал:

— Вдвоем, видишь, веселее. Одному, признаться, муторно.

— Боязно?

— Как вам ответить? Совсем о другом соображаешь.

— О чем же?

— Обо всем на свете передумаешь и опять же с начала примешься. — Малишевский послушал дорогу, вздохнул. — Больше всего о себе, понятно, думаешь. Всяк человек больше всего по себе скучает.

Докурив цигарку, солдат продолжал:

— Жил до войны, как и все. Слесарем в эмтеэс работал. Семья была добрая: жена в совхозе бригадирила, мальчонка в школу бегал. Сами мы смоленские. Не знаю теперь, где они, — живые или мертвые. — Последние слова произнес задумчиво. — И все человек же. Немец-то, говорю, — тоже человек. Нет, до войны я по-иначе думал. Думал, лучше они — люди. — Снова задумался, придавил каблуком окурок.

— И то, если сказать, — знали ведь: фашисты. Не знали, что такие кровожадные. Недоглядели чего-нибудь. Правда ведь, недоглядели?

— Возможно.

Помедлил и снова спросил:

— А чего — недоглядели?

Я не ответил на его вопрос. Малишевский, затоптав окурок, робко попросил:

— Вы в моих мыслях не сомневайтесь, товарищ комсорг. Худого в них не было.

— Не сомневаюсь, товарищ Малишевский.

— И бутылку не хуже других разобью. Я на них злой, обиженный. Пусть только сунутся…

За ночь я обошел все наши посты, под утро возвратился к Малишевскому. Он по-прежнему сидел на обочине, слушал гудевшую землю, курил.

Дохнуло рассветным ветерком, на востоке побелело, стало совсем холодно.

— Пойдем выбирать аэростаты, товарищ Малишевский. Ночь прошла спокойно.

— И длинна же была, окаянная, — поднявшись, сказал Малишевский. — Весь кисет опустопорожнил.

Дворцовая площадь

Дворцовая площадь. Шестнадцать ноль-ноль. Смотр и прощальный митинг уходящего на фронт батальона…

Всего три часа назад Тарабрин получил приказ — сформировать линейное подразделение, высвободив по два — по три человека из каждой команды и расчета полка, и вот этот новый батальон, полностью экипированный и вооруженный, стоит теперь на площади, готовый повиноваться, едва только молвится нужная команда. Смотр батальону и передачу его фронтовым начальникам (они уже прибыли, ждут) поручено произвести Полянину, он взял с собой меня.