Вацлав Михальский - Печка Страница 5

Особенно любил я думать о брате, глядя в открытую дверцу отцовской печки, когда там горели не вонючие катушки, а настоящие поленья. Есть счастливые люди, которым почти от рожденья все понятно на этом свете: почему светит солнце? почему дует ветер? почему горит огонь? А я никогда не понимал, например, почему горит огонь? И до сих пор не могу взять в толк, как из обыкновенной березовой или сосновой чурки вдруг выходят наружу фиолетовые, сиреневые, багровые, зеленые, желтые язычки пламени, как появляется чудо огня? Я хорошо помню, что тогда я почему-то думал, глядя на горящие поленья: если они могут оживать огнем, то почему бы им не ожить вдруг однажды моим младшим братом?!

Если раньше, играя в своих любимых солдатиков, я иногда позволял врагам наносить мне мелкие поражения временного характера, то отныне этого больше не случалось. За одеяльным бугром (лесом, горой) теперь всегда стояли в засаде Ванечкины полки, и в самый опасный момент, по первому моему зову, как и

подобает брату, он посылал их на поле боя, и мы побеждали немцев!

Словом, с того достопамятного февральского вечера я никогда не забывал о Ванечке, а однажды, когда был уже постарше и меня коснулось первое личное горе, я, помню, даже писал в отчаянье в одном из моих многих писем отцу: «Если бы у меня был хоть брат...»

— Я сам к нему встану,— приподнялся с постели Андреи,— ты лежи.

Он отстранил Таню и сел на кровати, свесив босые ноги. И сидел так минуты две, словно в оцепенении, так похожий на маленького мальчика, которому не хочется вставать поутру после приятного сна и начинать день, полный уроков и всяких прочих томительных повинностей.

Маленький Андрейка затих.

Печка погасла, дотлевали последние головешки, пришлось Андрею, сидя на корточках, отколоть ножом от сухого полена несколько щепок и снова развести огонь.

— Дрова быстро прогорают, — сказал Андрей, — а катушки будут гореть долго, вам на всю зиму хватит, а то и на две.— Он осекся, сорвавшееся с языка предположение о двух зимах без него показалось Андрею диким, и он сразу же постарался перевести разговор:— Вызывали в партком — предлагали бронь,— он прошел к кровати, присел на краешек,— как рационализатору, еле отказался.

Таня его не слушала, иначе бы не пропустила мимо ушей слов о двух зимах, и в особенности о брони. Она что-то задумалась вдруг о своей матери, представилось ей до малейшей черточки, как лежит мать в полутемной, пропахшей лекарствами комнате, смертельно больная, и все не устает заботиться о них — своих детях. Все, наверное, спрашивает Валю: «Как там наши? Что Таня? Как сыночек? Вон холод какой на дворе!»

— Андрюша! Андрюша, какие у тебя ногти на ногах повырастали! — Таня словно очнулась,— Дай обстригу.

Она достала из тумбочки ножницы.

— Некогда, — Андрей смутился, — оставь, у нас совсем нет времени.

Он поднял за плечи уже присевшую перед ним на корточки Таню, отобрал у нее ножницы.

В дверь торопливо постучали. Пришла сестра Тани — Валя, закутанная, замотанная сверх платка шалью, слабая и совсем больная.

— Ну что ты пришла! — бросились они к ней.— Через весь город, в такой холод! У тебя же вчера температура была тридцать девять?!

— Ничего, дошла, мама все переживает, как вы тут? Ой, как у вас черно! Что такое?

— Да керосинка коптила,— махнула рукой Таня.

— Вот капусты кислой принесла, синеньких — любимых твоих, Андрюша!

Молока у Ивановны литр купили, мама говорит, чтобы ты чаю побольше с молоком пила, это маленькому полезно. Тут в бидончике. И еще теплые распашонки, чепчики принесла — мама лежа все смастерила. Покажите же мне сына.

В дверь снова постучали — пришла старуха, хозяйка квартиры.

— Да что вы, погорели? Батюшки!

— Керосинка, — объяснила Таня.

— Надо же! — горестно поджав губы, старуха тщательно оглядела комнатку.

— Да я побелю, ничего не останется,— уверила ее Таня.

— Да бог с ней, — вздохнула старуха, — с сыночком тебя, Танечка, и вас, Валечка, с племянником! Андрюшку мы уже поздравили и пол-литра с ним да с моим дедом распили. Я б вчера еще прибегла, да принести было нечего. С вечера тесто поставила — подошло горой, хорошая примета. Вот пирожки спекла, с пустыми руками к роженице не ходят — грех. — Старуха развернула два еще горячих пирога: — Это вам, а это Андрюшке в дорогу, с капустой, с яичком. Как-то ты у нас такой пробовал — понравился, вот и спекла.

— Спасибо, спасибо, Кузьминишна, да вы садитесь, сейчас чайник поставлю на печку,— пригласила Таня.

— Ой, да какая у вас знатная печка! — восхитилась Кузьминишна.— А я и не замечаю! Надо же! Молодец, Андрюша!

— Какая отличная печка! — поддержала старуху и Валя.— А я тоже не замечаю — думаю, отчего так у них жарко, наверное, это я бежала, упарилась.

— Грейся, Валя,— сказал Андрей,— согревайся. Садитесь, Кузьминишна...

— Когда мне сидеть, Андрюша? Вы мне своего парня покажите, да я побегу.

Все они подошли к кроватке, старуха откинула пеленку, нагнулась, рассматривая маленького.

— В отца квартирант, в отца удался — ничего не скажешь!

Если бы в тот момент, когда Кузьминишна смотрела на меня в недокрашенной люльке, ей сказали, что я и есть будущий владелец ее дома, точнее, двухкомнатной саманной халупы, крытой толем, которую они с дедом строили целую пятилетку, Кузьминишна очень удивилась бы. Да, именно мне предстояло стать в будущем хозяином этой халупы (по документам — двухкомнатного саманного домостроения общей площадью 24 кв. м. по улице Приморской 17а), и каменистого дворика (по документам — приусадебного участка общей площадью 200 кв. м.), и орехового дерева, которое посадил той первой военной осенью мой отец.

Года через два или три после начала войны Кузьминишна и ее дед поехали на заработки на рыбные промыслы, километров за семьдесят от нашего города. Думали вернуться с деньгами, завести хозяйство: свинью, кур, может быть, даже корову — такие были у них планы, да так и сгинули навек. Уже не помню, от чего они умерли, мама рассказывала, но я точно не помню, кажется, от малярии, в то тяжелое время в наших краях свирепствовала малярия, впрочем, не в меньшей степени свирепствовал тиф, так что, может быть,— от тифа, а я сейчас просто путаю. Известие о печальной участи наших хозяев пришло только после войны, родственников у них не нашлось, и дом остался за нами. Лет десять мы проживали в нем вроде бы нелегально, а потом военкомат и заводоуправление помогли маме

оформить бумаги, и она официально вступила во владение.

За дверью послышались шум, голоса, смех, крики, и в комнату ввалилась целая ватага товарищей Андрея и Тани по заводу и институту. Сразу стало холодно, запахло тающим снегом, стол и кровать завалили кульками и свертками.

— После пожара?

— Откуда такая чернота?

Таня объяснила.

— Ну-ка, показывайте вашего наследника!— заорали ребята.

Так в бестолковой суете и прошло время.

В половине третьего всей гурьбой вышли на улицу. Солнце, светившее весь день, вдруг затерялось где-то в сером облачном небе, и потянул жестокий северный ветер «Иван». Всей компанией (только Валя попрощалась по дороге — беспокоилась за мать, оставшуюся без присмотра) проводили Андрея до призывного пункта.

— Вы идите, ребята, идите, у каждого ведь по горло работы,— уговаривал приятелей Андрей.— Ну, идите же, черти, напишу сразу, как приеду на место.

— Пошли, пошли,— догадались девчонки,— пусть они хоть на несколько минут с глазу на глаз останутся. Пошли!

Все ушли, вернее, весело укатили по темнеющей скользкой улице. И как будто опустел мир.

— Я напишу сразу. Как приедем на место, в тот же день и напишу. Береги Ивашку... Андрюшку,— смущенно поправился он.— Андрей Андреевича!

Мой отец отогнул двумя пальцами край одеяла, прикрывавший маленькое личико от непогоды, и неловко ткнулся в него губами. Выпрямился, погрозил мне пальцем:

— Смотри маму слушайся! — и, резко отвернувшись от нас, опустив голову, вошел в ворота призывного пункта. Это были его последние слова, обращенные ко мне, хотя мы и говорили еще много раз — все мое детство, отрочество...

С первого класса, едва научившись грамоте, я стал писать отцу письма.

«Здравствуй, папа!

До свиданья!

1948 г.»

«Здравствуй, папа!

Я тебя люблю.

До свиданья.

1948 г.»

«Здравствуй, папа!

Вчера учительница сказала нам придумать слово на букву «п». Другие придумали «петух» и «паровоз». Я первый крикнул: «Папа!» И еще я крикнул: «Печка!» Она сказала: молодец. А Рыжий на переменке сказал, что тебя никогда не было, потому что никто не видел. Я ему надавал! Теперь он никогда не скажет. А скажет — убью. Мама плакала. А я ей сказал, что ты все равно приедешь с