Илья Бражнин - Прыжок Страница 5

Подала руку. Гриша схватил ее и, не выпуская, торопливо с болью заговорил:

— Постой, Нина, да как же так? Нина, у меня это слишком серьезно, чтобы так бросаться. Это сильнее меня, понимаешь? Я не знаю, что я могу сделать, но я чувствую… что выйдет что-нибудь плохое. Нина… я… я это чувство очень высоко ставлю, понимаешь?.. Зачем принижать его, зачем шутить и гримасничать над тем, над чем нельзя?.. Водой здесь не поможешь и политграмотой тоже. Да постой же, Нина, постой, дай мне еще сказать… Одну минуту, Нина!

— Да нет, стоять тут нечего, прощай!

Ушла прямой, твердой поступью, хмуря досадливо редкие брови.

Дома столпотворение застала. Целая гвардия под начальством Петьки Чубарова в комнате орудует. Мебель с мест посдвигали, барахло из угла на середину выволокли, Колька Тихонов на стремянке верхом сидит, паутину из угла выцарапывает, из-под стола ноги васькины торчат да книги пачками вылетают. Петька посреди комнаты с метлой стоит и командует. Увидал Нинку, метлу «на-караул».

— Товарищи санитары! Сама зараза пришла. Смирно, по местам! Слово имею я. Товарищи, как санитария и гигиена первейшая вещь, а Чемберлен, сволочь, в Карлсбад купаться поехал, то обязаны мы перед лицом международного пролетариата это гнездо холерных микробов порушить и объявить неделю чистки. Оно, конечно, трудно активисту без грязи жить, и мы глубоко сочувствуем товарищу Гневашевой, но… товарищи, с другой стороны, без санитарии никак не возможно. Итак, товарищи, к оружию! Васька, бери метлу! Я за примусок примусь. Грязи на нем, будьте здоровы, на вершок с четвертью.

Нинка портфель в угол бросила. Живо куртку скинула, рукава засучила, юбку подоткнула и пошла плясать по комнате с тряпкой в руках. Поздно вечером все уселись за чисто вымытым столом вокруг буханки ситного с изюмом и кислой капустой с клюквой. Петька торжественно провозгласил:

— Объявляю неделю чистки благополучно законченной. Приношу благодарность всем товарищам, принявшим участие в этом знаменательном событии. Товарищу Тихонову за самоотверженные и опасные работы по ликвидации паутинной завесы преподносится орден Красной корки.

Ободрав половину верхней корки, Петька торжественно поднес ее Кольке. Васька Малаев приветствовал героев от лица красных профсоюзов, а Нинка от женотдела. Когда выкатились всей гурьбой за ворота, было уже часа два. Освещенная яркой луной Нинка улыбалась им в окне и махала руками. Отсалютовали ей, построившись шеренгой перед окном, и двинулись веселым маршем по лунной белой улице.

Еще снег на всех путях и перепутьях поблескивает, а уже солнце, сезонник ярый, на вешнюю работу стало. С утра пораньше вскарабкается красной собакой на краешек небесный, ощетинится золотом лучей и давай дышать теплом на землю. Надышит, надышит — с дерев капель скатится, потемнеет земля. На белой рубашке снеговой выступят темные пятна пота — снег бурет начнет. Пар валит о земли, как с жеребца, разгоряченного бешеной гонкой.

Игнат ночью по нужде вышел, валенки промочил. На крыльце приостановился, крякнул:

— Весна!

Проснулся Петька Чубаров, высунул из-под одеяла кудлатую голову, глянул на красную радуницу за окном, глаза сощурил, харкнул:

— О-го, ого-го! — прыгнул с кровати и пошел колесом по полу.

— Весна!

К Нинке под одеяло истома в утренней дымке прянула. Спрятала Нинка голову под одеяло, закрыла отяжелевшие глаза, в омут ушла весенний, под ледок хрупкий.

— Весна!

Джега камнем распластался на кровати. Никак глаз не разомкнуть. Тугая струна тело стянула. Зазвенело.

— Весна!

К Юлочке в покой девичий сошла. Тихо защекотала под сердцем. Открыла глаза Юлочка. Улыбнулась нежно. Закинула за голову тонкие руки. Зашлась мечтами девичьими.

Всюду… всюду… всюду…

Всем… всем… всем…

Весна… весна… весна…

По лесам и дорогам, по тропам и пригоркам, по карежинам лесным, по болотинам и топям, по городам и весям протрепетала, до самой Москвы дошла, в наркоматах окнами прозвенела, старый распухший портфель, не выдержав, лопнул, теряя скучный бумажный груз, трамваи пьяно раскачала на рельсах, на Гужоне докладчику глаза зажгла факелами.

— Весна, весна.

В коллективе Джега раму выставил. Распахнул окно. Воробьиный щебет ворвался. Повернулся Джега к окну спиной. Сел за стол. Дугой деловитые брови сошлись.

— Нинка, цифры мне по кружкам приготовила!

Подала Нинка синюю папку. Остановилась у окна, глотнула пряного воздуха; дрогнули ноздри. Отошла.

Потянулись румянощекие талые дни. Вечерами прилетавший откуда-то издалека ветер разгуливал по городу пьяный и лохматый, приносил острые запахи, зуд и тоску.

Джега хмурился, томился, а чем — сам толком понять не мог. Идет иной раз улицей в райком или в союз, а улица изогнется и, не понять как, выведет за город. Заметит, крепко выругается, кепку на глаза, и айда скорым маршем обратно.

— Нехорошо. Узелки распустил. Призываю к порядку, товарищ Курдаши.

Ночью, рассвирепев, работает через силу, пока не сморит сон.

А на утро опять то же. Точно забрался кто внутрь и ворошит крепко слежавшиеся годами пласты!

Пес его знает, что с человеком делается!

Однажды пряным вечером в конце улицы мелькнул тонкий девичий силуэт. Остановился Джега как вкопанный. Плюнул на мостовую. Сорвал ветку тополя, острую, липкую, поломал на кусочки, бросил.

— Чорт! Вот так история!

Назавтра окунулся в дневные хлопоты. Забыл о вчерашнем. Вечером случайно на Гришку Светлова налетел. Сперва ничего особенного не заметил, потом уловил в высокой качающейся гришкиной фигуре что-то необычное. Присмотрелся внимательнее и вдруг понял — пьян Гришка. Удивился — пьяным раньше его никогда не видал. Вместе с удивлением поднялось откуда-то из глубины мутное неприязненное чувство к Гришке. Быстро догнал его. Тронул за плечо.

— Стой-ка, Григорий!

Гришка оглянулся. Бледное лицо подернуто нахальством. Шапка на затылке.

— Чего тебе?

— Стой-ка! Пару слов тебе нужно сказать.

Остановился, раздумывая, Гришка, криво усмехнулся, потом медленно повернул за Джегой. Когда к дому подошли, Джега обернулся к Гришке. Взял его за лацкана пальто.

— Слушай, иди, брат, ты сейчас домой, выспись как следует. А на будущее время устраивайся так, чтобы не попадать на завод в пьяном виде. Это, брат, последнее дело, а для комсомольца и вовсе не к лицу.

Глухо падают слова Джеги, прямые, жесткие, негнущиеся, как и сам он.

Гришка побледнел, налился пьяной обидой, окрысился, выставив вперед неслушающуюся ногу.

— Ты… что же, жандармские функции на себя берешь. Ска-а-жите, пожалуйста…

Запнулся, прищурился, хотел сказать еще что-то обидное, и — не вышло. Жалко запрыгала нижняя губа. Разом осел Гришка, посерел, схватился руками за голову, как в припадке зубной боли, и, сев шумно на ступени крыльца, не то зарычал не то зубами выскрипел:

— Эх, Джега, Джега… и ты тоже. Скверно мне, понимаешь, скверно.

Не нашел Джега, что сказать Гришке. Стоя над ним сейчас, чувствовал он себя и его совершенно разными, стоящими как бы на противоположных концах длиннейшей прямой. Это разное, отличное от своего мироощущения, Джега чувствовал всякий раз, как встречался с Гришкой на работе, на собраниях или в толпе ребят, такой близкой и понятной ему комсомольской толпе. Чуял Джега в Гришке что-то чужое, отдельное, не мог он не видеть, как, делая одно и то же дело, что делают все комсомольцы, Гришка все же до конца не сливался с ними; выходило, что хоть он и в толпе, но в то же время ходит как бы вокруг толпы. На тонких, слегка подергивающихся губах Гришки всегда лежал какой-то ледок, а за сомкнутыми губами таился хищный и осторожный волчий оскал. Не любил Джега Гришки, хотя упрекнуть его ни в чем не мог: работу комсомольскую делал Гришка исправно и был грамотней и активней многих.

На минуту, налитый своей непонятной ему горькой тоской, стал Гришка вдруг как бы ближе Джеге, но лишь на минуту. Тотчас же снова пробежал в груди легкий холодок, и, не сказав ни слова, Джега медленно спустился по ступеням крыльца.

Проходя мимо окон, выходящих на улицу, неожиданно увидел в окне Юлочку, вычерченную за стеклом тонким мягким рисунком. Не видя его, смотрела она задумчиво на золотоперые весенние облака.

Постоял Джега минуту как приклепанный к тротуару, потом схватился и, покусывая губы, помчался полным ходом к клубу. Завклубом Пришвин в этот вечер немало дивился странной рассеянности Джеги и тому, что, всегда внимательный и требовательный, на этот раз Джега сидел на собрании безучастный и неподвижный. Впрочем, Пришвин, был, пожалуй, даже доволен этим, так как деловитость и щепетильность Джеги в работе всегда сильно стесняла немного ленивого и безалаберного завклуба. Все время, пока длилось собрание, Пришвин, украдкой поглядывая в джегин угол, ожидал перемен, но перемен не последовало.