Илья Лавров - Девочка и рябина Страница 5

Северов узнал, что Юлинька приезжает через два дня, а Касаткин, Дальский, Неженцев и Караванов будут дня через три.

Дьячок ушла. Тихо. А в ушах все не стихал звон, как будто только что в комнате галдело не меньше десятка людей.

Пахло свежей известкой. Алеша распахнул окно, закурил, сел на кровать с провисшей сеткой, местами связанной веревками.

— Ну, вот и конец пути! — проговорил он. — Что-то ждет тебя?

Давно ли смотрел на Казбек, а потом стоял на Красной площади, а теперь вот очутился в городе среди забайкальской тайги.

— Бросает судьба! — засмеялся Алеша. И вдруг почувствовал: что-то хорошее случилось с ним. Не то нашел что-то, не то похвалили его.

«Что же у тебя случилось? — спросил он мысленно и сразу же заулыбался: — Чаша! Вот что нашел! Вот оно, твое богатство!»

Он все разложил, развешал. Со стены задумчиво смотрел неизменный спутник — Лермонтов. На столе, застланном простыней, груды книг, на табурете — электроплитка, на подоконнике — термос, кружка. Шнур электролампочки завязан большой петлей. Все как было в Нальчике. Как будто и комната переехала с ним…

Идя из бани, остановился перед обрывком старой афиши на заборе. Среди фамилий актеров неожиданно увидел: Георгий Белокофтин.

«Хм, Гошка! Дьявол! — обрадовался Северов. — Вот уж поистине, гора с горой не сходится, актер с актером съедется!»

Ему представился тощий, большеглазый Белокофтин в потрепанном костюме. Он любил танцы. Писал девушкам стихи, пел жалобные романсы, играл на гитаре. Всегда занимал деньги на обед, всегда не имел папирос. А в общем свой парень! Алеша вспомнил, как смеялись над Белокофтиным: «Холостяк пошел в баню — с квартиры съехал»: все его имущество можно было завернуть в газету.

Какая-то женщина в Доме актера показала комнату Белокофтина. Едва Северов открыл дверь, из нее выкатилась мощная волна сытного запаха. Очень полный мужчина, в полосатой пижаме, в женском фартуке на выпирающем животе, бутылкой раскатывал сочни, а пухлая женщина в оранжевом халате лепила пельмени.

— Извините, не по адресу, — Северов попятился, но его остановил жирный басок:

— Ба! Кого я вижу?! Алеха!

Северову почудилось что-то знакомое в голосе и в лице толстяка.

— Гошка, ты, что ли?

— Здравствуй, дорогой, здравствуй! Я от директора узнал, что ты решил осчастливить наш край! — вытянув испачканные мукой руки, не выпуская бутылки, шел к нему человек, слегка похожий на Белокофтина. Обнял. Поцеловал.

Алеша зажмурился, точно его хватили по лбу этой черной бутылкой.

— А мы тут с благоверной пельмени в стихах сочиняем! Вовремя! «В жизни артиста бывают минуты, когда он стремится, как стрела выпущенная из лука, слыша звон вилок и ножей», — продекламировал Белокофтин из пьесы.

— Сразил, сразил, — разглядывал приятеля Алеша.

Лицо Белокофтина лоснилось, — щеки распирало, большие глаза стали маленькими. Да еще эта полосатая пижама!

— Да как же это ты… не уберегся?

Белокофтин, хохоча, сдернул фартук, вытер об него руки.

— А что, солидно, брат! Есть чем похвастаться! — шлепал он по животу.

— Ну, что за кавалеры пошли! Сами целуются, милуются, а дама стоит и хлопает глазами! — прозвучал сладкий голосок с детскими интонациями.

— А, пардон! — Белокофтин изогнулся, как это делал, играя какого-нибудь маркиза, и поцеловал жене руку. — Моя нареченная супруга Валентина Полыхалова! Прошу любить и жаловать.

Северов пожал худую руку.

Шея Полыхаловой густо усеяна родинками, веснушками, пятнышками.

«Ишь ты, какая пестрая! — подумал он. — Сама полная, а руки костлявые!»

— Мне Белокофтин рассказывал о вас! Какие это у вас там были интрижки, а? Смотрите у меня, мальчики! — и она погрозила пальцем.

— У нас с Полыхаловой любимое развлечение — пельмени сооружать. Грешны, любим почревоугодничать. Ну, приземляйся! Чувствуй себя как дома! — Белокофтин изображал хлебосола… И эта невыносимая манера называть друг друга по фамилии!

Алеша, тревожно озираясь, сел, но, как только в недрах кресла угрюмо загудели пружины, ему захотелось уйти.

— А я уже, брат, здесь окопался. Три года отгрохал, — разглагольствовал Белокофтин. Он был из тех людей, которые не интересуются другими и способны часами говорить лишь о себе. — В театре я занимаю солидное положение. Дирекция меня ценит, зрители любят. Не хвастаясь скажу — на руках носят. Председатель месткома.

— Шишка на ровном месте! — засмеялась Полыхалова, принимаясь за пельмени.

— Живу, как все порядочные люди.

Алеша задумчиво рассматривал табель-календарь под стеклом на столе, и все ему чудилось, что Белокофтин кому-то подражает. Письменный стол, а тем более стекло, конечно, Гошке совсем не нужны. И оранжевый пластмассовый стаканчик с пучком карандашей, и канцелярский календарь, и мраморный письменный прибор, и телефон, и корзина для бумаг — все это ему не нужно. Карандаши — острые, незатупленные, перья в ручках — новенькие, без следов чернил.

Видно было, что Белокофтин еще не привык к вещам, все время чувствовал их, испытывал удовольствие от них.

— А ты все такой же, — добродушно посмеивался Белокофтин, раскуривая трубку.

— Такой же. Куда уж мне. Голытьба! — Алеша пристально смотрел на трубку.

— На месте нужно сидеть, а не летать из театра в театр, — журил Белокофтин. — Ближняя копейка — дороже дальнего рубля. Женись! Семейная жизнь — она, брат, имеет много удобств. Как сберкасса. Деньги сохраняет да еще плюс здоровье. Работай! Знаешь, как ручки сделают, так ножки сносят.

— Ты, наверное, с тростью ходишь? — неожиданно спросил Северов.

— Есть трость, а что?

— Так просто. Что же ты играешь?

Белокофтин с увлечением рассказывал о своих успехах. Получалось, что он уже достиг мастерства и больше ему нечего достигать.

— Детей, конечно, нет, — опять вставил Северов без всякого отношения к разговору. В глазах его сверкала злая усмешка.

— Куда там! — замахал руками Белокофтин.

— Спокойнее без них! — в тон ему проговорил Алеша, уже откровенно смеясь.

— Возиться еще! — согласился Белокофтин.

«Всегда довольный сам собой, своим обедом и женой», — подумал Северов, уходя усталым, разбитым. Даже пельмени, которыми угостили его, лежали в желудке тяжелыми камнями.

…Алеша брел по улицам. Он всегда любил первый день в незнакомом городе. Все ново, все интересно — люди, здания, скверы, магазины.

Город раскинулся среди тайги и сопок на берегах двух прозрачных речек и большого озера. Где бы ни шел Северов, он видел, как улицы упирались в синеющую тайгу на сопках. Все это волновало. В конце прямой и бесконечно длинной улицы, казалось прямо на асфальте, лежало огромное багровое солнце. Северов шел к нему ослепленный.

Здесь еще незримо жили декабристы.

Среди новых зданий стояла бревенчатая, серенькая, печальная церковь, срубленная на том месте, где когда-то была часовня. Здесь бродил Одоевский, бродил и, наверное, шептал ответ Пушкину:

Наш скорбный труд не пропадет:Из искры возгорится пламя…

Солнце закатилось. Над сопками отстаивался сумрак. И только на западе лежал на земле сиреневый дым, выше сияла яркая золотистая полоса, напоенная светом. Из этого сияния должна выехать Юлинька.

Алеша смотрел на запад, уголки рта его дрожали.

Внезапно вспыхнуло во всю длину сумрачной улицы множество лампочек. Стало светло.

Два мальчика

Поезд подкатил, замедлил ход. Над паровозом клубился тяжелый столб дыма и пара. Столб, не сгибаясь, двигался вместе с паровозом, словно тот, пыхтя, тащил его с трудом. Поезд прикатил с той стороны, где каждый вечер струился светозарный поток между темным небом и темной землей и девочка около рябины смотрела вслед пронесшимся вагонам.

С подножек соскакивали пассажиры с чайниками, по-домашнему в пижамах, в майках-безрукавках, в незашнурованных ботинках.

В котелки со щами падали с тополей сухие листья.

Те, которые приехали совсем, выбираясь из вагонов, застревали с чемоданами в дверях.

Алеша стоял на каменной лестнице, по которой двигался поток людей. Он прижимал к груди астры. У них узенькие, завивающиеся полоски лепестков — как будто настрижены ножницами. Астры вздрагивали. Может, это удары сердца встряхивали их?

Торопливо прошла Фаина Дьячок с долговязым белобрысым суфлером Васей Долгополовым.

Вот Долгополов ухватился за поручни, рывком взлетел на подножку, скрылся в вагоне.

В дверях, с чемоданом в парусиновом чехле, появилась Юлинька. Знакомый белый пыльник, льняные волосы, наполненные золотистым светом… Ветер облепляет вокруг шеи голубую косынку. Из-под белого плаща вспыхивает платье цвета рябиновых ягод.

Да не сон ли все это?