Геннадий Шпаликов - День обаятельного человека Страница 5

— Андрей! — крикнул он. — Андрей

— Привет! — Андрей остановился. — Ты меня искал?

— Ты только не волнуйся. — Он взял Андрея за руку.

— Да я не волнуюсь. В чем дело?

— У тебя дома страшный скандал.

— Ну и что? Андрей шел по коридору, человек спешил за ним.

— Ты можешь не бежать?

— Я тебя слушаю.

— Я ничего не понимаю: мне звонила твоя жена и сказала, что она от тебя уходит.

— Почему она тебе позвонила, а не мне?

Она тебе звонила, но тебя уже не было в театре. Я просто ей под руку попался.

— Она пошутила. Это шутка. — Андрей снова пошел по коридору. — Просто у нее веселый характер. А у тебя нет чувства юмора.

— Я знаю, что у нее веселый характер, но она плакала. Я твой друг или нет? Я должен волноваться?

— Но я же не волнуюсь, ты видишь? Я спокоен, сдержан, сохраняю достоинство. — Андрей остановился, взял человека за руку и завел за угол. — В чем дело, рассказывай.

— Понимаешь, ей позвонила какая-то женщина и что-то ей наговорила. И уж не знаю что, но можно себе представить.

— Это все серьезно? Это не розыгрыш? Если это розыгрыш, я тебя просто убью. Ты мне веришь? Просто тебе остается жить считанные часы.

— Какой розыгрыш. Правда — звонила какая-то женщина и говорила о тебе. И уж, наверное, ничего хорошего она не сказала.

— Тоже мне заботы! — Андрей говорил раздраженно. — Только этого мне не хватало. Ну, и что она тебе сказала? Что ты услышал сквозь ее слезы?

— Знаешь, как плакала! Сам чуть не зарыдал.

— Ты зарыдаешь, — усмехнулся Андрей. — Ну привет. Спасибо.

Андрей снял пиджак, бросил его в угол, развязал галстук и тоже снял его.

Он ходил по большой полупустой комнате.

На подоконнике сидела молодая девушка, босая, в летних шортиках.

— Как тебе взбрело в голову ей звонить? — говорит Андрей. — Как ты могла догадаться!

— Я с тобой не разговариваю. — Девушка пожала плечами.— Я вообще тебя даже не слышу. Говори что угодно.

— У тебя в холодильнике есть лед? — спросил Андрей.

— Есть, кажется.

Андрей ушел и вернулся с большой кружкой воды, выпил ее.

— В любом поступке должна быть своя логика, — продолжил он. — Но я не понимаю, зачем ты все это сделала? Кто от этого выиграл? Ты? Я? Вера?

— Мне это уже неинтересно. Ты вообще меня не интересуешь. — Девушка говорила с твердостью, в которую невозможно верить серьезно.

— Да? — Андрей остановился.

— Если я говорю, так оно и есть.

— Ну, прощайся с жизнью. — Андрей взял ее на руки и понес через комнату к балкону, толкнул дверь ногой и вышел на балкон. Это был примерно четырнадцатый этаж. Внизу простиралась Москва-река. — Выкинуть тебя? — спросил Андрей.

— Да ты не выкинешь, — сказала девушка. — У тебя на это характера не хватит.

— Пожалуй, да. — Андрей поставил ее на ноги. — Да и зачем? Живи — Он обнял ее, прижал к себе, и она прижалась к нему.

— Все-таки зачем ты позвонила моей жене? — спросил Андрей.— Я, серьезно, не понимаю. Ты же не злой человек, не склочный и вообще хороший человек, и я тебя люблю. Не перебивай.

— Я хотела, чтобы она узнала правду. Так же будет лучше для нас. Отрубить все и освободиться.

— От чего освободиться? — спросил Андрей.

— От неправды, — сказала девушка, прижимаясь к нему.

— Правда — неправда! Кто знает, что лучше. И вообще, что такое правда? Ты знаешь сама?

— Ты мне так говорил, что я тебе верила.

— Правда, которую ты сказала сегодня по телефону, повлечет за собой новую ложь, — говорил Андрей. — Какая же это правда, если из нее вытекает ложь? Знаешь, правда тоже редко бывает чистой. У нее всегда есть свои цели, как и у лжи. Правдивые люди в своем чистом виде всегда выглядят как дураки, но они — исключение, хотя мне лично они подозрительны; человек, который говорит сразу правду, имеет на этот счет свои соображения. Но зачем тебе, чистой и хорошей девочке, вмешиваться в это? Почему нельзя любить просто, не доставляя никому хлопот и беспокойств? Почему я, взрослый человек, должен буду из-за твоей опрометчивости — назовем ее так — выслушивать все, что мне предстоит выслушать сегодня? И зачем обижать Веру — человека, который этого совершенно не заслуживает? Ложь во спасение — святая ложь. Но не хочешь лгать, никто тебя не заставляет: молчи. Все остальные грехи я беру на себя. И потом — если мы с тобой начнем ссориться, то кому же дружить? — Он обнял ее и поцеловал. — Твое благоразумие и трезвость — я никогда в них не сомневался. Ты меня любишь?

— Да. — Она прижалась к нему.

— Ну вот и хорошо.

— Если ты умрешь, на твоей могиле напишут: «Расстрелян за обаяние».

Как высоко они стояли!

Этот балкон, обдуваемый ветром справа, и слева, и снизу, от реки, и от высоты, был освещен заходящим солнцем, а пара, обнявшаяся на нем, представлялась издали, если ее могли видеть как некая идиллия, как что-то, что не бывает каждый день: кому в голову придет мысль днем целоваться на балконе при полном свете и так долго, что... А, впрочем, я только пишу, как это было тогда, не обобщая вовсе: мало ли что бывает!

ВЕЧЕР

Семья собралась в большой комнате, которая принадлежала покойной тете.

Квартира, судя по этой комнате, была огромна, и здесь жили не первый год, и во всем уже был свой определенный уклад большой интеллигентной семьи, которая разрасталась, конечно, принимая в себя новых членов, а все-таки осталась в своей основе прежней.

Человек двадцать, одетых по случаю похорон в темные костюмы и темные платья, стояли полукругом перед портретом покойной тети, а портрет был очень молодой, и девушка, изображенная на нем, хотя она и жила тогда в начале века, но своей прической, выражением лица, улыбкой и чем-то еще, чему трудно найти определение, была совершенно похожа на тех девушек, которых мы видим каждый день.

Люди стояли молча перед портретом, отдавая долг этой женщине, вспоминая в эти минуты о ней живой, о том, какая она была тогда и позже, и в последние годы, а если кто-то и думал о другом, то в этом не было большой беды, ибо был уже поздний час, и уже все вернулись с похорон, и должны были отправиться к столу, за которым происходит вначале поминовение усопшей, а потом уже просто ужин в память о той, кого нет за столом.

Вера стояла среди родственников, глядя на портрет тети, и то ли на нее подействовали события сегодняшнего дня, то ли все это соединилось вместе, но лицо ее выделялось среди других какой-то внутренней, взрослой печалью.

Она была одета в темное закрытое платье, которое очень шло ей и делало ее юной, и придавало ее лицу одухотворенность, строгость — я бы сказал, — и вообще на нее обращали внимание, потому что нельзя же слишком долго предаваться скорби, тем более, что рядом стоит такая девушка, которая хотя сейчас и полна печальных мыслей — и это естественно! — Но пройдет некоторое время — и она вновь оживет для жизни, для разговоров об ином, о чем-то не потустороннем, а скорее — постороннем, несерьезном и славном, что и составляет существо молодой жизни.

Андрей прошел в раскрытую дверь и, не встретив ни одного человека, направился по коридору в комнату, где стояли все, соединившись в скорбном молчании.

Его появление не должно быть замечено вначале, и его голос, прозвучавший неожиданно, должен полностью соответствовать печали и торжественности минуты. Никто не должен удивиться его появлению, посчитав это за должное, как и все, что он будет делать дальше, тоже должно вызвать общее воодушевление и все то, что должны вызывать поступки, совершаемые к месту.

Андрей сразу же увидел профиль Веры, обращенный как-то в сторону, грустный и в то же время беспомощный, но, не подавая даже вида, что он заметил ее и как-то оценил ее состояние и свою вину перед ней, он прошел вежливо, но требовательно в первые ряды и, сделав паузу, совсем короткую, сказал голосом твердым и значительным:

— Перед памятью этой женщины, этого человека, которого я любил, я хочу сделать единственное, что я могу сделать, и уже не для нее, а для вас, но помня о ней и обращаясь к ней. Я спою любимый романс Александры Ивановны.

Все послушно расступились, и Андрей прошел к роялю, стоявшему в глубине комнаты, за которым все это время сидел пожилой человек, игравший Скрябина, Чайковского и еще многое.

Человек этот встал, ожидая, что скажет ему Андрей.

Андрей наклонился и что-то сказал ему.

Взгляды всех присутствующих и Веры в их числе были обращены к Андрею, но он — мягким и одновременно повелительным движением руки — заставил присутствующих повернуться к портрету тети. Повернулась и Вера.

Последовала пауза.

Наконец, первые аккорды — и Андрей запел. То, что он пел было само по себе, вне его исполнения, прекрасно.

Слова, которые он произносил, были начертаны не так уж давно, но все-таки давно, а действие их было безошибочным, они трогали не так, как трогают слова песни, а как трогает трагедия и талант.