Земля-кормилица Рассказы Очерки - Пятрас Цвирка Страница 5

— Ничего… — Моника взглядом попыталась отвести в сторону взгляд подруги, но не успела. Та угадала мысль бедняжки: она ждет его.

Обе девушки вглядывались в человека, направлявшегося прямо к усадьбе. Остановившиеся с косами в руках батраки тоже указывали друг другу на путника.

— Гляди-ка, сюда идет!

Сейчас всем стало ясно, что это военный или, может быть, только одетый по-военному. Защитного цвета шинель он накинул на плечи, фуражку держал в руке. Казалось, он остановился и помахал работникам. Девушки подумали, что это он им машет.

— Чего ему? — перекинулись работники. Тут был Балтрамеюс и Пятрас Линкусы, Дауба, Амбрутис.

— Вот опять машет. Может, это кто из плена вернулся.

Батраки увидели, что военный прибавил шагу, почти бежал к ним. Вот он уж совсем близко, перепрыгнул через канаву, остановился в нескольких шагах от них.

— Не узнаете разве? Балтрас, Йонас?! — заговорил военный, сбрасывая шинель.

— Да это Юрас, чорт побери! Жив!

— Мы-то по тебе и заупокойную отзвонили, а он, гляди, здоровешенек!

Тарутис с каждым поздоровался за руку, с каждым расцеловался. В одну щеку, в другую — по-мужскому. Потом, не говоря ни слова, будто больше не о чем было разговаривать, они стали оглядывать друг друга.

— Что же ты теперь? Может, комиссаром каким у нас будешь? Кто ты теперь, большевик или литовский солдат?

— Я за Литву в окопах сидел.

— Может, нового короля нам высидел?

— Никаких королей, — Литва теперь будет демократией. Понимаете, все — равны!

Тарутиса засыпали вопросами. Одним хотелось узнать про коммуну, другим — о братстве, и как оно будет создано. Юрас объяснил, что новый порядок учредят, собравшись, народные представители, рабочие, крестьяне — простой народ. Они-то и решат, что лучше.

Рассказал он им страшные вещи, как они загнали Бермонта в реку. Стоял такой мороз, что пули и то, кажется, не могли пробить мерзлый воздух. А они были босые, на их обоз напали остервенелые волки. Ротный-то кричит: «Ребята, смерть или свобода!» Бермонт заходит во фланг, а мы за ним — левым крылом. Бермонт на нас батарею, а мы на него — броневик. Как запустили пулемет, через полчаса очистили фронт. Некуда податься Бермонту, а ротный еще им: «Сдавайтесь, положите оружие!» Он, каналья, шасть через реку, а хвост-то и примерз. Утром глядим, изо льда затылки торчат.

Побывал Юрас и в польском плену, повидал дальние большие города. Ну и богато там баре живут! Сады у них под стеклом и зимой цветут! Траву вокруг дома они, как усы и бороду, — стригут, расчесывают. Бежал Юрас из плена, долго шел лесами, горами. Показал он и рубец на ноге, куда его ранило.

— А ты застрелил хоть одного?

— А чорт его знает! Я не смотрел, знай шпарил в них и все!

— Сколько же у нас теперь войска? С дивизию-то хоть наберется?

— С дивизию!.. Эх ты, дядя! Спроси-ка лучше Юраса, не слыхал ли он: — в Каунасе, говорят, заготовляют бумаги о раздаче земли беднякам? Может, и нам дадут? — спрашивали батраки, теснясь возле солдата.

Чуть зашла речь о земле, старики и молодежь кольцом обступили добровольца.

— А за что же мы воевали, как не за землю. Выгоним господ из усадеб вон: всем хватит! Так оно и будет. Литва теперь независимая, у нее конституция.

— Иш ты, канституция! А что это за штука?

Юрас разъяснил конституцию: теперь везде рабочие царей и королей за горло взяли. Довольно попили они пота и крови народной. Кто не работает, тот не будет есть. Литва всех счастливыми сделает. Зубы есть, будет и хлеб. Земля? За ней недалеко ходить, вот она!

— Да, кто его знает! Добром не отдадут. Пан — он цепкий.

Батраки окидывали взглядом господскую землю, словно увидели ее в первый раз. Глаза у всех смеялись. Не хотелось им отпускать Тарутиса, так смело говорившего о неслыханной власти, о Литве, о сейме, о равенстве. Не знали, верить ли ему, или не верить. Если бы в эту минуту кто-нибудь на самом деле предложил им: выбирайте себе участки земли, засевайте их, ставьте дома, ибо вы заплатили за них кровью и потом своих крепостных отцов и дедов, — они и не знали бы, что им делать. Ведь за всю жизнь они даром не получили от помещика и могильной ямы, а тут вдруг — на тебе — землю!

— Сто чертей! Я вам рассказываю, рассказываю, а вы мне ни слова. Что у вас тут нового, кто родился, кто женился, кто помер? Как Ярмала, все еще вас графским батогом благословляет?

— А ничего у нас нового, Юрас! Да, вот, как ты ушел в армию, Пятрас Гинча выбрал себе лучшего графского коня и ускакал к большевикам. Не встречал его?

Когда батраки поделились с Юрасом всеми новостями, Балтрамеюс Линкус отвел его в сторонку и — все видели — стал шептать ему что-то на ухо. Доброволец будто удивился:

— Да ну!.. Не знал я… — и поглядел на загон, где блеяли овцы.

— Пойди, хоть успокой ее. Тут на нее всех собак вешают… — говорил Линкус. — Не отпирайся, ведь это твой грех?

— Пойду, конечно… Значит, на меня говорят? Она, верно, проклинала меня?

— Хотела с собой покончить. Эх, что тут было!.. Топилась она. Потом все узнаешь. Пойди к ней, чтобы все видели.

Трудно было Тарутису, словно шел в бой. Он и сам не понимал, что творится у него в сердце… Топилась, хотела отравиться… Глупая девчонка! Что он ей скажет, с чего начнет? Ведь все время помнил о ней, всю дорогу о ней думал. Не будь ее, он сюда совсем бы не вернулся. А теперь, когда узнал, что она такая, его стал мучить стыд. Юрас поблизости увидел работниц из усадьбы и подумал: будут глядеть, вороны, как я с ней встречусь… Нарочно сперва подойду к ней, а не к ним.

Он уже подошел близко к работницам, ища глазами и нигде не находя Моники. Поздоровался с каждой, сразу повеселел, но глаза его все искали. Вдруг за колодцем, поодаль от всех, он увидел головку в красной косынке. Родная, милая косынка в белую горошину! Ее он узнал сразу. Заметив, что девушки переглядываются, он решительно заговорил первым:

— А где же моя Моника? Поди, забыла уже меня! — и сам почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Одна из девушек зло смотрела на него, это Марце. Он не выдержал ее взгляда. Отходя услышал:

— Задать бы такой кукушке! Нанесет яиц в чужое гнездо и улетит.

Слышала эти слова и Моника. Пока он там разговаривал, она прислушивалась, затаив дыхание, но