Александр Авдеенко - Я люблю Страница 50

Я не стал дальше слушать. Вскочил, хлопнул дверью.

Глава восьмая

Жду плавку.

Степан Иванович стоит на горячих путях и помолодевшими, сияющими глазами вглядывается в меня. Вернулся! Наконец-то.

— Здорово, механик. Ну, как жизнь?

— Понемножку. Как там Москва?

— Сейчас расскажу.

Он поднялся на Двадцатку, отобрал у Непоцелуева лопату.

— Отдохни, друг, а я покочегарю.

Вася взял масленку, спустился вниз, а Гарбуз занял его место. Все он умеет делать: сгоревшую фурму заменит, литейную канаву разделает так, что любо глянуть, закозленную глыбу чугуна расколет молотом. Интеллигент с золотыми руками мастерового.

Распахнул шуровочную дверцу и, защищаясь от ослепительного пламени поставленной на ребро лопатой, наметанным глазом кочегара осмотрел жаровую подушку. Порядок! Захлопнул дверцы, включил инжектор. С удовольствием послушал, как журчит вода, и сел на откидное кресло. Радость светится в его взгляде, в каждой морщинке, в каждом слове и движении. Ясно, все хорошо, но я жажду подробностей.

— Как съездили, Степан Иванович?

— О' кей! Прекрасно.

— Рассказывайте!

— Не знаю, дружок, с чего и начать. Столько всего!..

— Как принял нарком ваше письмо?

— Ну, а ты как думаешь?

— Думаю, нормально. Серго не из тех, кто боится правды.

— Но и не из тех, кто не принимает ее близко к сердцу, — быстро, энергично сказал Гарбуз, и его сияющее лицо омрачилось. — Тяжело переживает наши беды. Как я только переступил порог его кабинета, он схватил меня за руку, потащил к столу, заваленному письмами. «Вот, Степан, сколько у тебя единомышленников. Пишут из Донбасса, с Урала, Сибири. И все бьют в одну точку: строим дорого, омертвляем капитал, разбазариваем материалы, обросли бюрократами, тонем в канцелярских бумажках, медленно повышаем производительность труда, страдаем комчванством, побеждаем на копейку, а хвастаем на целковый. Больше всего досталось вам, магнитогорцам. В каждом письме — крик души. Импортное оборудование киснет и ржавеет. Нет дорог, бань, дворцов культуры, клубов. Столовых мало, да и те заросли грязью, кишат паразитами, больше всего двуногими. В хлебных лавках обвешивают. Отделом рабочего снабжения заправляет шайка грабителей. Канализации нет. Ассенизационный обоз работает плохо. Дух отхожих мест и помоек сливается с ядовитыми доменными газами. Позор! Позор! Позор!» — Серго кричал, потрясая кулаками. Позор и преступление!.. — Так он разволновался, что пришлось врача вызвать.

Светлее и светлее становилось у меня на душе от далеко не веселого рассказа Гарбуза. Все не так получается, как хотел Быба. Что теперь скажешь ты, клеветник, карьерист, доносчик?

— Отдышавшись, Серго позвонил в Магнитку, приказал Губарю немедленно выехать в Москву и созвал совещание, назначил специальную комиссию. Вечером увез меня к себе домой и до глубокой ночи допытывался, чем и как можно помочь нам. И утром Магнитка была у него на первом месте. Целую неделю не выходил я от него, помогал готовить приказ. Не вернется сюда Губарь. Хороший мужик, здорово поработал. Теперь не тянет. Притерпелся к недостаткам. Не видит и не слышит болячек Магнитки. Все представляется ему, как. и многим, — о'кей. Кончилось хмельное время. Придется Якову Семеновичу трезветь и браться за ум на новом месте. Сильно разгневался на него Серго, но доверия все-таки не лишил. Послал поднимать Азовсталь. Прощаясь, Серго сказал: «Скоро приеду в чудо-город, оскорбленный задаваками, прохвостами, дураками и шапкозакидателями. Выправим, надеюсь, положение. А тебе спасибо за правду и критику. Вовремя ударил в набат, научил уму-разуму наркома. Почаще да погуще надо приводить в чувство вот этаким манером зазнаек всех мастей, от десятника до члена правительства».

— Так и сказал?

— Что ж тут удивительного? Серго беспощаден и к себе и к другим, если что не так. В двадцать девятом году, на объединенном пленуме ЦК и ЦКК, он дал отпор «непогрешимым», «неприкасаемым» деятелям. Никак я не согласен, говорил он, что членов Политбюро нельзя критиковать. Можно и должно критиковать, когда тот или другой член Политбюро отклоняется от партийной линии, или нарушает партийное постановление, или неправильно истолковывает партийную линию, или нарушает партийную дисциплину... Великие слова!

Гарбуз приоткрыл топку, подбросил угля.

— Ну, что еще тебе рассказать?.. Был на президиуме ЦКК. Серго предложил мою кандидатуру в председатели нашей городской комиссии по чистке партии. Утвердили. Дали суровый наказ: выбрасывать из партии двурушников, примазавшихся и тех, кто унижает человеческое достоинство, превращает трудовой энтузиазм масс в свою разменную монету.

Радость ударила мне в голову. Я засмеялся.

— Чего регочешь, дурень? В чем дело?

— Быбу вспомнил. Такого «коника» выкинул против вас, до такого договорился! Пока вы были в Москве, он ухаживал за мной напропалую, Умасливал и пугал.

— Говори залпом, без точек и запятых, покороче, все пойму. Давай!

Степан Иванович выслушал мой рассказ без всякого возмущения, поразительно спокойно. Даже улыбнулся. Не верит мне? Не придает значения наскокам Быбы? Зря!

— Он не только тебя запугивал и умасливал, — сказал Гарбуз. — Настрочил обстоятельное письмо наркому. В ЦКК просигналил. Со всех сторон заклеймил меня.

— На воре шапка горит.

— Вот именно. Точно такими же словами охарактеризовал Быбу и Серго, и Рудзутак, и Ройзенман. Все, доигрался с огнем! Придется тебе, Голота, быть пожарником.

Он достал блокнотик в кожаном переплете, заглянул в него.

— В инструкции Центральной комиссии по чистке есть такой пункт: цеховые комиссии имеют право привлекать в помощь членов партии для выполнения отдельных поручений, как по обследованию ячеек в целом, так и проверке сведений об отдельных партийцах, проходящих чистку... Первым привлекаю тебя. Сколоти небольшую группу боевых товарищей и действуй под ленинским девизом: ни слова на веру, ни слова против совести!

— Степан Иванович, если ни слова против совести, то раньше всего надо Голоту почистить. Ох, надо! И за рукоприкладство, и за музейную витрину, и за то, что был шишкой на ровном месте.

— Что ж, в принципе это правильно. Каждого из нас надо чистить время от времени. Нет непогрешимых. Проберем и Голоту. А пока возьмем за жабры Быбу. Этот пройдоха проверку должен проходить голеньким... Такого хлюста тебе не страшно ловить?

И до сегодняшнего дня я уважал, любил Степана Ивановича, а теперь даже не знаю, куда и как вознести его.

— Есть еще одна важная новость! — сказал Гарбуз. — В ЦКК считают, что все руководящие работники должны постепенно, но и не откладывая, подбирать и готовить себе достойную смену, прямых своих заместителей. И не из числа канцелярских. Речь идет о молодых рабочих. Талантливых. Энергичных. Совестливых. Полных свежих сил и желания испытать себя на государственном поприще. Неспособных ничего взять на веру, ничего сделать против совести. Не испугаться никаких трудностей. Готовых сказать правду кому угодно, в самых тяжелых обстоятельствах. Требования высокие, под стать обязанностям. Мне тоже как члену ЦКК предложено подыскать себе заместителя. И я нашел... Тебя выбрал, Голота! Надеюсь, не надо объяснять, почему, да как, да отчего? Решай, Саня, согласен или не согласен!

— Что ж тут решать? Люблю я вас. Уважаю. Предан вам. Но...

— Брось ты эти приседания... Личную любовь и преданность. Пусть Быба такими словами козыряет. Нам с тобой этого не надо. Коммунисты мы, а не идолопоклонники.

Суров старик. Только с Татьяной Николаевной да со своими ребятами, Петькой и Васькой, ласков. Завидно смотреть, как он с ними воркует.

Гарбуз выколотил из трубки пепел, зарядил ее новой порцией махорки. Непонятно, как он со своим небогатырским сердцем может выкуривать в день чуть ли не целый фунт горлодеристого самосада.

— Говори по-деловому, Голота: согласен или не согласен.

— Нет, Степан Иванович! Вы же знаете, освобожденным секретарем комитета хотели меня выбрать— отказался. Не уйду с паровоза. Нет у меня этого самого... руководящей жилки. Рядовой! И вообще, нахватался звезд с неба, руки обжег. Хватит!

Я поспешил улыбнуться, чтобы смягчить свою чересчур твердокаменную тираду.

— Ладно, помогай пока так, без отрыва от паровоза, а потом посмотрим. Время терпит.

Входим к Быбочкину по одному: первым Родион Ильич, вторым Леня Крамаренко, третьим я. Все в спецовках, припудренных доменной порошей. Оставляем на роскошном ковре рыжие следы. Отработали смену и ввалились к мэру незваные и нежданные. Вежливо здороваемся и останавливаемся поодаль от стола, крытого зеленым сукном и заваленного бумагами.

Быба — хмуро улыбчивый, настороженный. Догадывается, зачем мы пожаловали. Развалился в кресле, а нас не приглашает сесть. Ладно, обойдемся и без приглашения. Я сажусь. Товарищи то же самое делают.