Евгений Рожков - Осень без любви Страница 50

Ей хотелось быть подле уверенного, сильного человека, того, кто мог пожертвовать собой ради нее и в кого бы она верила, кого бы уважала. Она готова была полюбить такого человека.

Курнев молча смотрел перед собой и думал о чем-то. Теперь он хорошо разглядел Клавдию Петровну. Она все-таки сильно изменилась. На ее обильно напудренном лице, будто трещинки, видны морщинки. Их много, ими испещрено лицо. Если верить народной молве, будто каждая такая морщинка появляется после случайной связи, то Клавдия довольно бурно прожила это время.

Он хотел ненавидеть ее, но что-то мешало — в душе разлилось непонятное тепло не то к этой женщине, не то к прошлому, связанному с ней.

Раздался звонок, и люди потянулись в зал. Они остались сидеть под розой.

— Между прочим, — совсем тихо сказала она. — Мы формально еще муж и жена. Мы ведь не разводились.

Курнев ничего не ответил, подумал: «К чему это она? Мы совсем чужие».

— Прошлое в нас должно быть свято, а будущее пусть видится светлым, — изрекла она.

Иван Александрович понял, что свое прошлое она в себе не осуждает.

Клавдия Петровна неожиданно стала расспрашивать о бывших учениках, которых помнила довольно смутно.

— Какова судьба того рыженького мальчишки, что доводил меня до слез?

— Здесь на Колыме преподает, в школе у Пруткова.

— Молодец! А где Мира? Фамилии я ее не помню.

— На Чукотке — заврайоно. Готовится стать матерью, потому и не приехала на совещание.

— Мо-ло-дец!..

В ее взгляде он опять уловил поразившее его некогда желание быть до конца преданной ему и любимой им.

«Неужели это все возможно?» — подумал он, чувствуя, как сердцу стало горячо.

«Я очень часто вспоминала тебя», — хотела сказать Клавдия Петровна, но не смогла.

Курнев понял, что при всех обстоятельствах они не могут быть вместе: прошлое нельзя забыть. Теперь ему было ясно, что им незачем было встречаться. Ему захотелось немедленно уйти.

Травянисто-зеленые, белые, желтые попугайчики беспечно посвистывали в клетках, довольные своей жизнью под жаркими, будто африканское солнце, неоновыми лампами.

Ночью Курнев не мог заснуть. Прошлое его, молодость ожили в нем.

Вспомнилась та ночь после выпускного вечера, Аня, которая впоследствии уехала на материк, но так и не вышла замуж.

«Как бы у нас сложилась жизнь, если бы я остался верен первой юношеской любви».

Клавдию впоследствии он полюбил по-настоящему. Но перегорело в нем, забылось большое чувство. Теперь же то, что вспыхнуло в Курневе по отношению к бывшей жене, он не хотел называть любовью. Не она ж это? Любовь рождается однажды и умирает однажды. Это память всколыхнула прежнее.

В том прошлом было еще и то, чего он не хотел забывать, — осень, в которую так много пришлось передумать, переоценить. Он знал, что память о той осени сильнее вспыхнувшего теперь чувства.

Беспутные дни Широкина

В этот год лето на Чукотке выдалось необыкновенно сухим и жарким. В июле тундра выгорела, съежилась, стала темно-коричневого цвета, какой она бывает только осенью, перед приходом зимней тягучей стыни.

У многочисленных озер, от маленьких, как лист тальника, до больших, еле охватываемых взором, в лощинах и болотистых низинах, где всегда зеленела сочная, будто нестареющая, трава, нынче было серо и безжизненно. Даже в каменистых ущельях гор Анадырского хребта, где обычно лежал снег, не успевавший растаять за короткое холодное северное лето, желтый, бесконечно слезящийся, теперь было сухо и пыльно.

На пригорках повяла, так и недозрев, северная ягода морошка, любящая прохладу и влагу, опали листья с кустиков стелющейся у земли голубики. Без дождей в тундре было много комаров, овода да гнуса, им-то жара, будто разбойникам темная ночь, оказалась на руку. Что-то стряслось с этим пятнышком земли огромной планеты, оно, воспаленное, хворало.

В такое вот неблагоприятное хлопотное лето «сошел с рельсов нормальной жизни» завхоз колхоза «Дружба» Демьян Касьянович Широкин. Около месяца он пролежал в поселковой больнице, — сердце пошаливало, — выздоровел, уехал в райцентр, который располагался в тридцати километрах от центральной усадьбы, поселился в маленьком, выкрашенном в ярко-зеленую краску домике товарища, который навсегда выехал на материк к теплу и благополучию, да и загулял с молодыми женщинами — работницами рыбозавода.

Отголоски великих кутежей, устраиваемых Широкиным, доходили до центральной усадьбы, приводя в удивление людей, хорошо знавших завхоза.

— Такой тихий, правильный человек был и свихнулся, надо же, с молодыми девками связался, — с укором говорили они. — Не иначе как солнечная активность на него повлияла.

Когда Демьян Широкин покидал колхоз, председатель находился в командировке, в окружном центре. Вернулся Иван Карпович, а ему и рассказывают о Широкине. Не поверил председатель, что навсегда ушел из колхоза Широкин. Знал он завхоза хорошо, не один километр отшагали по тундре, проводя разные работы в оленеводческих бригадах да на колхозных рыбалках, не одну ночь просидели в правлении, обдумывая производственные дела. Сметлив был Широкин, хорошо знал отрасли хозяйства, и уважали его. Бросил все Половников и поехал в райцентр к Широкину. Отыскал зеленый домик на краю поселка, постучался в дверь.

— Кто это там прется, ядрена вошь? — после долгого молчания послышалось за дверью.

«Эко его раскультурило!» — подумал Половников, узнав голос Широкина.

— Я, Демьян Касьянович, открывай, Половников!

За дверью послышался шорох, потом она открылась, — на пороге стоял Широкин в помятой навыпуск рубахе, всклокоченный, сонный и некрасивый.

— Кого, кого, а Ивана Карповича не ожидал, — улыбаясь, сказал завхоз.

Он пропустил Половникова в дом и прикрыл дверь.

В небольшой комнатке Широкин усадил председателя за стол, сам сел напротив и уставился на него вопросительным хитроватым взглядом, взглядом фокусника, знающего цену своей ловкости. Половников молчал, не знал с чего начать, краснел, как молодая девушка. Неловко как-то он чувствовал себя в этом доме. Пришел ведь не по приглашению. Пока собрался с мыслями, откашлялся, хотел было заговорить, но его опередил хозяин.

— Давно приехал?

— Вчера…

— И сразу ко мне?

— Сразу… Наслышался о твоих подвигах-то. — Половников пристально посмотрел на завхоза, надеясь понять, что творится с ним.

— А мне плевать, что говорят, я теперь освободился от всяких предрассудков, — спокойно изрек Широкин.

Председатель решил не терять времени, говорить о главном.

— Демьян Касьянович, ты забирай-ка назад заявление об уходе, погулял и будет, — возвращайся. Лето вон нынче какое, такая в погоде закавыка, хоть плачь, в оленеводстве потери и с рыбой завал. Тут еще ты организаторскую струю нарушил. Чего тебе-то не жилось? Зарплата была хорошая, люди уважали. О себе бы подумал, говорят, много пьешь, а здоровье не железное, у тебя же с сердцем того. Собирай вещи и поедем. Нужно на рельсы нормальной жизни становиться. Дел много, займешься подготовкой вездеходов в тундру на летовку, с тепличным хозяйством.

Широкин, краснолицый, с большими выпуклыми, водянистого цвета глазами, прищурившись, смотрел на председателя и улыбался снисходительно, даже покровительственно, вроде бы жалея этой улыбкой непонятливого человека.

— Все это чепуха, ядрена вошь! — выронил скупо он и отвернулся от председателя. Демьян Касьянович оглядел свою низенькую тесную комнатку, стены которой были обклеены красивыми цветными обоями, повел руками, добавил: — Привык я уж здесь, родным мне стал этот домик. Выпить хочешь? — неожиданно спросил он.

— Да нет, я же не очень-то пью, — помялся председатель. Потом подумал, какой настоящий разговор без выпивки, добавил: — Собственно смотри, как сам.

— Чего смотреть-то, выпьем. Маша! — крикнул Широкин в прикрытую дверь, которая вела во вторую комнату. — Хватит прохлаждаться, помоги на стол накрыть.

В соседней комнате скрипнула кровать, кто-то заходил там легко и быстро, потом дверь приотворилась, в комнату вошла молодая девушка. Она была в платье малинового цвета, полные, крепкие, коричневые от загара ноги оголены выше колен, темные волосы распущены и спадают почти до пояса.

— Здрасьте! — артистично присев, оказала Маша.

Румяное, розовое ото сна лицо девушки было спокойно и глуповато. Она прошла на кухню и загремела там посудой.

— Кто это? — спросил шепотом оторопевший Иван Карпович.

— Да так, для балдежа была оставлена, — тоном уличного прощелыги ответил завхоз.

— Для чего? — не понял председатель и раскрыл рот от удивления.

— Ну, как тебе сказать, теперь так молодежь выражается. Ну, по-нашему, для веселья, — пояснил Широкин и довольный улыбнулся.