Владимир Личутин - Любостай Страница 51

А Воронов так и остался столбом посреди кабинета, широко расставив слоновьи ноги, не сводя с писателя вопрошающего радостного взгляда; выпитое солнце излучалось каждой морщиной, размыто проступившей на деревенском простоватом лице. Гость удивительно походил на доброго дядю Филиппа, единственного живого родича по матери, только у этого сияющего гренадера зубы были пока свои.

– Вы поразительны, – наконец вымолвил Воронов. – Миша, ты разве не замечаешь? Твой Бурнашов поразителен. Он весь светится: он испускает свет. Это живая икона. Позволь, я измерю твое биополе?

– Ступайте в спальню. – Чегодаев удивительно серьезно отнесся к затее гостя.

Воронов принес из прихожей старенький рыжий портфель, изрядно потершийся на сгибах, добыл оттуда блестящую трубку из легкого, видимо, сплава, с петлей посредине, подвесил на пальце, велел Бурнашову ступать к двери и там остаться. Бурнашов с усмешкою, но внутренне насторожившись, подчинился команде, внешне равнодушно принял причуду, включился в игру. «Смотри сюда», – попросил Воронов, и в Бурнашове вроде бы что щелкнуло, возбудилась энергия, синий глубокий обволакивающий взгляд, казалось, сейчас имел ощутимый луч. И полая трубка нерешительно качнулась, а потом ее повело вокруг оси, она сделала один оборот, другой и, набирая скорость, закрутилась. «А, чудо? – воскликнул Воронов. – Ты аккумулятор. Сколько замерял; у всех биополе триста пятьдесят единиц, а у тебя две тысячи… Дай-ка теперь твои часы». Воронов добыл из портфеля трубочку поменьше, подвешенную к деревянной ручке, и трубка завертелась над часами, но уже в другую сторону. «Быстрее освободись от них, – не теряя торжественности в голосе, посоветовал Воронов. – Эти часы каждые сутки отбирают у тебя сто единиц энергии. Вспомни, кто их подарил тебе. Это завистник подарил, злой человек». И Бурнашов вспомнил, что эти часы ему поднес сослуживец на день рождения десять лет тому, и от того человека он позднее изрядно натерпелся. И вот выходит, что сто единиц энергии ежедневно псу под хвост. Бурнашов не расстроился, но рассмеялся легко, отчего-то любя филолога-оккультиста как старого доброго младенца. «И что с часами теперь? Все-таки командирские, – спросил, не скрывая насмешки. – Может, жене подарить? Ведь жалко». – «Если не любишь супругу, то подари ей. Но лучше немедленно снести в скупочный». – «Это значит подложить козу, кирпич в газете? Как же понять вас?»

Тут пропел входной соловей, в прихожей зашумело, как-то разом явились гости: член коллегии Балоян, журналист Кавторин, только что вернувшийся из Латинской Америки, по кличке «Эти глаза напротив», молодящийся искусствовед Кралин, с наголо обритым черепом, цыган Миша Панин с матерью, актриса Санеева и писатель Л., все еще числящийся по разряду молодых и непонятно почему обласканный хозяевами. Анна не раз нервно подносила запястье с часами к глазам, близоруко щурилась: знаменитый летун задерживался. Гости как-то быстро затомились, исчерпав взаимные похвалы, и, уловив грустную неловкую заминку, коя часто встречается в подобных обстоятельствах, хозяйка пригласила народ к закускам. Мужчины дружно, разом оживились, предвкушая обильную пирушку, в лицах объявился радостный блеск, и, галантно расшаркиваясь перед Аннушкой, все прошли в гостиную, обтянутую голубым штофом и убранную в стиле девятнадцатого века, и, потирая ладони, уселись за прилично накрытый стол.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Все скоренько разбились по партиям и интересам: журналист Кавторин будто случайно оказался возле члена коллегии, искусствовед Кралин примостился на углу стола, рядом с хозяйкой дома, готовый ухаживать и хлопотать вместе с горничной, цыган сидел в окружении двух дам, писатель Л. занял дальний конец стола, провалился в глубокое кресло, и лишь одна головенка с вихорком русых волос торчала из-за хрусталя. Бурнашов же привязался к любителю-оккультисту и навязчиво допрашивал, ехидничая: «Ну и куда же мне энергию девать? Вы открыли, теперь помогайте». – «Надо радоваться и писать счастливые книги, – отвечал шепотом Воронов и плутовато улыбался. – Вам с вашим биополем летать надо, а вы в бездну лезете…»

Искусствовед Кралин, мужчина лет пятидесяти пяти, с выбритым начисто, ровным, отполированным черепом (чтобы скрыть лысину), в отлично сшитом костюме и с игривыми повадками полового и бармена, видно, что завсегдатай, ближайший друг дома Чегодаевых, по-кошачьи вкрадчиво пожал руку хозяйки, забывая отпустить ее, и тут же постучал вилкою по хрусталю, бархатно воззвал, почти пропел, закатывая глаза:

– Минуточку внимания, гас-па-да… Гас-па-да, наведемте порядок. Все ли у всех? Присмотрите друг за другом. Наша прекрасная ха-зяюш-ка Анна Дмитриевна, можно сказать, нынче именинница. Можно сказать, на свет родилась…

– Да ну! Что такое? – разом удивилось застолье.

– Полноте, Игнаша. Что за шутки? – пробовала остановить хозяйка. – Он шутит, не слушайте его. Он такой шутник.

– Сегодня ночью у Аннушки камень из почки пошел. Конец мученьям. Первый тост за камень! – Кралин театрально-торжественно вскинул руку с хрустальной рюмкой.

Бурнашов сидел невдали, он видел тонкие выщипанные бровки сестры, ее остро заточенные упругие ресницы над холодной бирюзою глаз, длинные холеные пальцы ухоженного Кралина, властно сжимавшие отпотевшую женскую ладошку, – и вся эта картина выглядела настолько многозначительной, нарочитой и безвкусной, что он невольно внутренне содрогнулся и замер. Он даже почувствовал, как что-то защелкнулось в груди, тонкая музыка осеклась, душа сжалась, и тело начало медленно увядать, как будто прокололи его и выпустили воздух. В одну минуту Бурнашов помрачнел, пожелтел лицом, увял, и Воронов, обратившийся к нему с каким-то вопросом, был несказанно удивлен. «Алексей Федорович, что с вами? На вас лица нет!» – «Да ничего, пустяки…» Но сам, однако, не сводил угрюмого взгляда с острых волнующих пальцев, елозящих по руке сестры, потом перевел взгляд на Чегодаева, но тот был холоден, бесстрастен, весь вежливо отстраненный, и его птичья головка мерно поворачивалась, наблюдая за гостями. Аннушка уловила неприязнь брата, испуганно вскинула ресницы и жалко улыбнулась едва, горько приспущенными углами губ. Тут явно была своя игра, соблюдалось тайное соглашение, и Бурнашов сразу пожалел сестру.

Гости с азартом, ликуя, словно век не пивали вина, принялись целоваться с хрусталем, сладкий звон пошел, голубовато-розовый свет заискрился над столом, пролился на скатерть алмазный дождь, но хозяйка встряхнулась от завороженности, робко объявила:

– Не пить, дорогие, только не пить. Егоров по телефону подчеркнул, чтобы трезвые были. Сказал, а то уйдет.

– И пусть катится. Я выпить пришел. Не обманщика же слушать! Подумаешь, он ле-та-ет! – хорошо поставленным голосом возразил член коллегии. И, далеко отстранив локоть, чуть ли не попадая в лоб писателю Л., лихо опрокинул рюмку.

Стол воззрился на Балояна, и каждый из мужиков, наверное, в эту минуту подумал: и что хорошего находят в нем женщины? Но ведь находят, раз считают его красавцем, неотразимым мужчиной. А был он долговязый, с длинными нескладными ногами, весь какой-то серый от службы и табачины, с тыквообразной редковолосой головой и мрачным взглядом. По службе Балоян был широко известен своей неподкупностью, крайней простотой житья и еще тем, частным, что с женою спали отдельно на железных койках под солдатским одеялом. Не дожидаясь тостов и очередности, Балоян налил и второй стопарь и, откинув локоть, выпил. Серое, с впалыми щеками лицо его оживилось, проступила на лице смуглость. Хозяйка будто не заметила такой наглости и, зная характер гостя, решила смолчать. А тому захотелось говорить, голос подпирал.

– Как там у латинян? – спросил снисходительно, отстранив голову и оглядывая льнущего к нему журналиста Кавторина.

Огненно-рыжий, с глазами навыкате, Кавторин косил в обе стороны, озирая весь стол разом и вроде бы не видя его, потому что он явился в гости лишь из-за члена коллегии, у него сын на выросте, требовалось устроить на хорошую службу, да вот и пьеса поспела, надо двинуть на сцену. Балоян, конечно, солдафон, но за ним сила. Промолчать бы надо, подсластить: ласковый теляти двух маток сосет. Но Кавторин неожиданно для себя взыграл, он почувствовал вдруг внимание застолья к себе, ему захотелось быть независимым, самостоятельным и не менее значительным, чем какой-то член коллегии.

– Страшно там сейчас, – подчеркивая слова, громко вступил Кавторин. – Очень страшно, скажу. Льется кровь, рвутся мины. Ко мне на балкон упал весь иззубренный осколок снаряда. Я выскочил, потрогал – еще горячий. Сейчас на письменном столе лежит, как память…

– Ах, страшно? – процедил Балоян сквозь зубы, презрительно умехаясь. – Это мне ты говоришь? Я-то знаю, что такое страшно. «Тигра» прямой наводкой за триста метров бил? Не-е… А я бил. Пять штук в одном бою. Ночь, луна, а они на нас… И никакого приварка не имел. А ты небось обратно туда рвешься. Денежки, валюта, шмотки. Оттуда тебя, паразит, и за волосы не вытянуть. Дерьмо ты, писателя корчишь, какой ты писатель? Ты дерьмо, и я обыкновенное дерьмо. Приходится признать, се ля ви…