Аркадий Первенцев - Огненная земля Страница 51

Скрывая внутреннюю тревогу, Степанов просидел на КП часа два, а потом обошел позиции батальона у болота и долго смотрел в сторону мыса, где сидели насторожившиеся немцы.

Воспоминания, Букреев. Ведь там та самая переправа, где мы поскандалили с Баштовым. — Степанов снизил голос до шопота и в тоне его послышалась грусть. — Как будто вернулся к родным местам. Там, где горя хлебнул, долго не забудешь. Долго. Не знаю, куда впереди нас кобылка повезет, а вот сюда довезла. Вину искупим, как говорится… а пока пойдемте‑ка вздремнем, а то утром долго спать не дадут. Не у тещи на именинах..

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

День второй начинался в мутном рассвете. Подожженные снарядами, горели дома поселка. Освеженный сном, Букреев обходил боевые участки. На берегу, в пене прибоя возились матросы, вытаскивая из воды крупнокалиберные пулеметы с погибшего катера. Валы зыби поднимались и иногда накрывали людей с головой; они отряхивались и снова продолжали тащить пулемет. Заметив комбата, моряки заработали еще веселей. В одном из них Букреев узнал старшину первой статьи Жатько, служившего вместе с Таней в 144 батальоне Острякова. Жатько сошел на берег с быстроходного тральщика «Мина» и все время работал на ДШК,[2] особенно отличившись в известном бою под станицей Широчанской, когда матросы буквально срезали из таких вот крупнокалиберных пулеметов атаковавшую их румынскую кавалерию. Отступая с боями до Ахтарей, Жатько на шаланде добрался к Темрюку. Шаланды, как рассказывала Таня, потопила авиация и пришлось выплывать. Была ли Таня на шаланде? Вероятно была, хотя, как ему помнится, о себе она умолчала. Но в обороне вместе с 144 батальоном у совхоза «Красный Октябрь», у станиц Курчанской и Вараниковской Таня была.

Жатько тащил пулемет, ухватившись за стоики и напрягаясь так, что на шее вздулись синие жилы. Под темной кожей его напрягались крутые мускулы, мокрый чуб упал на лоб. Ему помогали Воронков, Павленко и еще двое из второй роты. Пулемет волна уже не догоняла, и оставленную на песке борозду затягивало на глазах. Сильные тела моряков дымились на холодном утреннем воздухе.

Катера качали обломками своих тонких мачт, и волны лизали боевые рубки. Два мотобота, побитые осколками, наполненные водой, лежали на берегу возле камней. Солнце поднималось над таманскими высотами. Далеко по морскому горизонту, за острием плоской Тузлы ввинчивался в небо буравчик дыма. Транспорт ли шел? Или может быть пожар? Если проложить линию от этого дымка, пожалуй, попадешь в Геленджик. Что там? Кто сейчас живет в их казармах? Казалось, очень давно они ушли из Геленджика. Букреев подошел к морякам.

— Молодцы, ребята. Кто приказал?

— Сам, товарищ капитан, — ответил Жатько. — Не пропадать же ДШК. Один вытащили, там еще один остался на «охотнике». — У Жатько были смелые глаза и хорошее открытое лицо, усеянное редкими рябинками.

— Продолжайте. Теперь нам нужно самим на хозяйство собираться.

Моряки посмеялись. Похлопав друг друга по мокрым спинам, они снова бросились в воду и, заметив, что на них смотрит комбат, поплыли к катеру наперегонки.

— Жатько на «Молотове» служил, товарищ капитан, — одобрительно сказал Манжула, подгоняя шаг Букреева.

— А разве не на бэ–тэ–ща «Мина»?

— На «Мине» после. Он служил на «Молотове», а потом на «Сообразительном». Жатько ходил с эсминцем на Фидониси в операцию, на порт Сулина. По всему румынскому побережью лазил…

Продолжая обход, Букреев все больше убеждался в том, что люди батальона совершенно точно определили свои обязанности, не сетуют ни на что и приготовились ко всему. Было ли это равнодушие? Конечно, нет! Все эти молодые люди не могли быть равнодушны к своей судьбе, и они знали, что удача или неуспех дела зависели прежде всего от них самих. По разговорам людей, по коротким замечаниям и вопросам Букреев понял, что к нему относятся одобрительно. Все знали о его личном участии в контратаке. Командир батальона появился «в самый раз», и появился на кораблях. Поддержка с моря как бы олицетворялась их командиром. Моряки батальона приняли его в свою строгую семью после первого же опасного дела. Куниковцы (как передал Манжула) стали сравнивать его с Куниковым, остряковцы — находить в нем черты своего командира, так же как бывшие бойцы Хлябича — черты своего командира.

Похвалив Жатько, Букреев заметил, как обрадовала его похвала старшину, как живо моряки бросились в студеную воду.

Блеклые туманы плыли над керченской равниной, над местами, где стояли знаменитые Юз–Оба или Сто курганов. Противник готовился к атаке. И все знали, что войска у него больше и опасность для десанта большая. Но никто не задавал комбату вопросов о поддержке. Люди надеялись на свои силы, на тесное сплочение своего боевого коллектива.

«Тридцатка» Кондратенко готовила завтрак. Горели бездымные костры, и на маленьком, но жарком огне варилась свекла, разрезанная кинжалами. Моряки нетерпеливо посматривали на пищу с голодным любопытством, совали пальцы в закипавшую воду. [Кондратенко приказал выбросить на том берегу все продовольствие и теперь его люди перешли на «подножный корм». Но где они достали свеклу? Оказалось, что немецкие снаряды, упавшие в районе поселка, открыли ямы, вырытые жителями с запасами свеклы, сырого зерна и кукурузы. Зерно можно молоть. В крайнем случае не так трудно размять зерна ячменя или кукурузы. Подсев к Кондратенко, Букреев побеседовал с ним и поручил заняться добычей продовольствия для всего батальона.

— А как с боеприпасом?

— На двое суток хватит, если расходовать тонко, — ответил Кондратенко. — Нажимает немец все время. Кулаками не отобьешь.

— Расходуйте тонко, товарищ Кондратенко.

Шулик сноровисто набивал пулеметные ленты.

Там сидели две красотки.

На них юбочки коротки…

подпевал он в такт, набивая зубатую ленту. А невдалеке от него дядя Петро, нахмурив нависшие брови, сгребал на дно траншеи стреляные гильзы и подталкивал их медленными движениями ног в мокрый, глинистый грунт. При появлении комбата Курдюмов прекратил работу, чтобы пропустить его. Вымазанную в глине руку он поднес к своей ушанке. Старый солдат успел отрыть себе стрелковую ячейку, углубив ее в полный рост и подрубив ниши, и начал выводить ход сообщения. Его примеру следовали другие, но все же окапывание пока шло медленно. Предсказания Горленко оправдывались. Объяснялось ли это усталостью? Пожалуй, нет. Сказывалось пренебрежительное отношение к фортификации. Люди начинали рыть землю только при приближении врата. Земляных работ было сделано за ночь очень мало, особенно ротой Рыбалко.

Рьгбалко он нашел в игривом расположении духа.

— Ты плохо, плохо окапываешься, Рыбалко.

— Окапываюсь плохо? — удивленно переспросил Рьгбалко, поблескивая смешливыми глазами.

— Плохо.

— Як же лучше, товарищ капитан. Земля сырая и та- ка вязка, як резина. Да и вперед пойдем, бросим, а жителям опять зарывать ямки.

— Рыбалко, у вас странное отношение к исполнению приказаний, — остановил его Букреев. — Командир такой отважной и дисциплинированной роты…

Поняв, что командир батальона не шутит, Рыбалко оглянулся, словно стесняясь, и, смущенно сдернув с головы фуражку, принялся вытирать пот, проводя ладонью по своей остриженной под бокс черноволосой голове с жестким чубчиком–ежиком. Букреев выговаривал ему, и этот смешливый и, казалось, бездумный человек вдруг сделался совсем другим. Сдвинул брови, лицо стало узким и острым.

— Вы должны быть примером, Рыбалко, — заключил Букреев, продолжая обращаться к нему на «вы». — Я требую сохранения каждого человека и потому настаиваю на развитии укреплений.

— Я вже все поняв, товарищ капитан.

Когда комбат отошел, Рыбалко еще долго смотрел вслед, на уголок траншеи, где последний раз он увидел его чуть ссутулившуюся спину и выбритый до синевы затылок.

— Взводных командиров ко мне, — приказал он.

Взводные сбежались к нему очень быстро (Рыбалко держал людей в строгом подчинении, и его побаивались). Хмуро смотря в землю, Рьгбалко повторил почти все, что сказал ему командир батальона, и, как будто негодуя сам на себя, что так быстро лично переменил решение, отпустил их. Вскоре замелькали лопаты и наверх полетели комья земли. Соединившись по телефону со своим соседом, командиром пулеметной роты, Степняком, Рыбалко поговорил с ним и сдержанно похвалил комбата,

— Ты чуешь, Степняк. Я его спужался. Як гляне, як гляне на меня. Був тихий, а туточка озлил, на крымской земле… Як ты там окапываешься? Добре. Ось я приду сам побачу.

Букреев возвратился на КП ib хорошем настроении. Ему не хотелось быть мелочно–придирчивым, а тем более прослыть таким–среди моряков, но он отлично понимал беспокойство и Гладышев а и Степанова и решил настойчиво заставить всех врыться в землю. Найдя на КП связного от комдива, Букреев переобулся, подтянул ремни и вышел вместе с Батраковым и ординарцами. Артиллерийский обстрел усиливался по армейскому флангу. В одном месте пришлось «приземляться». Отряхнувшись от кирпичной пыльцы, Букреев встал, чтобы продолжать путь, но вдруг услышал нарастающий гул танковых моторов. Танки подавили своим гулом все остальные звуки и казалось находились совсем близко. Букреев выскочил на пригорье, чтобы ориентироваться. Окраинные домики с сорванными крышами приютили возле себя Несколько десятков серых фигурок в шинелях. Выгон с многочисленными воронками казалось был только что вспахан и по нем, то припадая, то выныривая в косматинах дыма от загоревшейся скирды, бежали темные фигурки, как будто бы всплескивая руками. Стреляли танковые пушки, и их выстрелы сопровождались длинными, ворчливыми пулеметными очередями. Батраков (у него как будто сразу еще больше провалились щеки) стоял, сжимая автомат и глядя вперед. Шевелились побледневшие губы и на висках пульсировали вены.