Сергей Буданцев - Саранча Страница 51

Лонгшез поскрипывал под звуки плавной речи. Мистер Эдвардс отдыхал от живых движений тенниса, слегка жестикулируя; работа памяти и языка углубляла чувство покоя.

«…Прекрасный вид!» — тень тени того, что совершалось в мире перед пятичасовым чаем в тот августовский день.

За тяжелыми клубами зелени сада, за необъятной его влажностью, насыщенной мощными запахами роста и плодоношения, под расточительным солнцем лежали — нет, летели — эти горы, похожие на брошенную сиреневую гроздь. Они истончались, становились воздушнее, словно исходя вечерним теплом, они переливались, как шелк changent, цветами правой границы спектра, они, казалось, были напоены досягавшим сюда ладанным благоуханием. Их горение зажигало горизонт. Они отражались в фиолетовых глазах мисс Дженни.

— Рой мистических размышлений окружит тебя, как суфия… «Господи, это великолепно», — невольно скажешь. И тогда искусство, твоя беседа с божеством победит бедность палитры, то есть сопротивление мертвого материала, косность неорганизованной материи…

Он разводил все это с безразличием хорошо цивилизованного человека, и во многовместительной его голове кипело: «Возьми ее замуж! Ты по крайней мере породнишься с культурной семьей, которая вытравит из тебя казарму, даст тебе уют». И он продолжал:

— Мне очень жалко, что ты попала в Персию в такое неблагоприятное время. Туземцы обнаглели, за город подальше нельзя показаться. Для нас они накупили у русских пятизарядные винтовки казенного образца. Раньше были просто разбойники, теперь — какие-то партизаны. Чтобы доказать, что моя командировка полезна моим соотечественникам, я предлагаю организовать поездку верхом на этот ваш доисторический Тагибустан. Я так рад услужить мисс.

— Правда?

Миловидное порождение туманного острова, нежное, как клен в цвету, оставляющее в этом ужасном климате вкус мяты, мисс Дженни жеманно поиграла голубыми глазами.

«Стоит жениться», — подумал ротмистр и подошел к балюстраде.

Готовясь нежно побеседовать, он кашлянул. Набрел на подходящий предмет разговора и начал:

— Я ненавижу эту страну, презираю этот народ, злой, бессильный и продажный. Мы теперь переживаем постные дни рамазана. Сумасшествие! Весь город ходит с безумными глазами, шатаясь от голода. Какая бессмыслица — не есть целый день и нажираться ночью овощами и зеленью при здешней санитарии. Религия вполне выражает нацию. Как это далеко от разумного христианского поста, ну, скажем, греков.

Мисс Дженни внимала с терпением тридцатилетней девственницы.

— Уедемте отсюда, — прошептал он.

Но их прервали.

— А вот и Мак-Мерри! — сказала миссис Эдвардс, щурясь в лорнет.

Ее красненький носик заиграл между черепаховыми кругами, как кролик. Незаметными мановениями она нагнетала гостеприимство во все окружающее. Быстрее задвигались два дюжих, как гладиаторы, афганца, предупредительные, как вавилонские рабы, ловкие и преданные, как борзые. Чай зарумянился в широких чашках.

Скрипя по песку, приближалась консульская чета.

— Поздравляю вас с наступлением рамазана, — крикнул, подходя к лестнице, консул.

— Знаете, мы едем послезавтра на Тагибустан, — сказала мисс Дженни.

— Ротмистр предоставляет охрану, — догадался консул и улыбнулся вольтеровской улыбкой с преувеличенно загадочным видом. — Мы поедем?

Жена его растерянно поглядела на сиявшую свояченицу банкира и утвердительно кивнула головой. Она была приглуховата. Ротмистр чувствовал себя помолвленным.

— Вы знаете, — сказал консул, отхлебывая чай, — я сегодня получил из собственных источников замечательное сообщение. Оно касается больше всего вас, ротмистр. Губернатор очень сердится…

— На кого?

— На вас же.

— Что я сделал этому жирному дураку?

Мак-Мерри рассмеялся кашляющим смехом.

— Вы не повторили ему… ему… ви-зи-та!

— Ну и что ж из этого?

— О-о!.. — И консул зашелся плачущим смехом.

— Я не знаю ваших военных дел, заметил Эдвардс, давая понять жене, что дам следует увести, — но в общественных отношениях я несколько разбираюсь и думаю, вы совершили большую ошибку.

— Я предлагаю, mesdames, пройтись по саду! — пропела хозяйка недовольным голосом.

— Это ошибка, повторяю. Что за беда, что он не принял вас в первый раз! В его возрасте, при его знатности можно и поважничать. Оставьте им эту мелкую восточную слабость. Помните, что писали о персах путешественники еще прошлого века: Эван Смит, Мак-Грегор, де Гобино?

— Да, времена изменились, — сказал консул, морщась. — Еще так недавно, после ухода русских, нам казалось, что в короне Британии сияет новая жемчужина — Иран. Теперь все пошло иначе. Надо менять отношение к туземным верхам.

Эддингтон рассердился и промямлил с ужимками столичной косточки:

— В Тегеране и представления не имеют, что у вас здесь делается. Я, как военный…

— Вот то-то и беда, вам не дали инструкций!

— То, что я получил, едва ли можно назвать так… Меня, как усмирителя Исфаганского округа, позвали к самому премьеру Сепехдару и предложили поехать сюда.

— Против Сулеймана?

— Разумеется! Он почитается там за демократа, революционера.

— И правильно: он бесстрашный партизан, несомненный русофил… Мятежник!

— Может быть, Я не успел, к сожалению, в этом убедиться. Я очень люблю усмирять мятежи!.. Но, помилуйте, что за неразбериха! Меня послали подавлять восстание, открытый бунт курдских племен под предводительством этого самого Сулейман-хана. Что же я здесь застаю? Невозмутимое спокойствие! Министр внутренних дел рекомендовал больше всего доверяться губернатору и избегать военных властей, — все наоборот! Правительству предан эмир, а губернатор какой-то крамольник и родственник Сулеймана.

— Ну, это вы напрасно! Правда, он возражал против вашего карательного рейда в Биситун. Однако он, а не вы, оказался прав.

— Он не изволил даже пригласить меня на совещание. А я упустил из виду, что большая часть казаков моего эскадрона оказалась здешнего происхождения. Было три случая дезертирства.

— Они перешли на сторону Сулеймана, а ведь у вас не было ни одной стычки… Что было бы, если бы разбойник принял бой?

— Я, как офицер, еще раз утверждаю, что нельзя вводить даже признака территориальной системы в персидской казачьей бригаде.

Сиреневая гроздь Тагибустана пылала, и, вероятно, весь день, весь зной, вся духота пламенного лета уходили на поджог дальних гор. Откуда-то из недр сада, вместе с женскими голосами, вместе с поднимающимся от корней кряжистых стволов сумраком, в котором деревья готовились распуститься, как порошинки туши в воде, вместе с шелестом платьев и дыханием разбуженных цветов, проструилась первая прохлада.

Путешественники сравнивают Керманшах с североафриканскими городами по климату; по виду, по внутренней планировке, — похоже, что так. На большей части протяжения этих широт разбросаны такие мусульманские города, каждый словно несколько куч щебня, близко сваленных и ссыпавшихся вместе, — город на холмах. Как раз на среднем из холмов, облепленном мазанками, которые, как будто их подталкивают снизу, разъяренно лезут на самую вершину, раздаваясь от тесноты, непомерной жары трещинами улочек, — на самой вершине стоит реквизированный еще войсками генерала Баратова караван-сарай.

В его белоглиняных, толстостенных закоулках и расположен эскадрон ротмистра Чарльза Эддингтона.

— Кто раз был укушен змеей, тот и веревки боится, — сказал, сваливая принесенное седло на нары, казак из первого взвода Ибрагим-Заде. — Невзлюбил меня ротмистр, а я и от Асад-Али-хана, поручика, бегаю. Тяжело служить. Один наш векиль-баши все радостью не исходит.

Векиль-баши, то есть вахмистр, Гулям-Гуссейн, маленький, докрасна затянутый в бешмет, желтолицый человек, ответил веселым, наигранным и сорванным постоянными криками команды голосом:

— Что ты все брюзжишь? Какой ты казак! Чем ты недоволен?

— Да всем. Вот, например, стоим здесь без всякого дела. Занимаем вон какое помещение, сидим взаперти… А с какой стати, когда это моя родина? И у меня, и у тебя, и у Мамеда, и еще человек у сорока тут семья, дети, дом. Приехали, думали — бои будут. А тут пошло то же, что и в Тегеране: учение да лошадей чистим.

Кто-то, видно потешник, запел тонко, как ученик в медресе: «Молчи, чтобы язык не довел тебя до геенны. Из житейских зол язык наш — самое ядовитое зло».

Вахмистр, не понимая шуток, грозно поглядел в темный угол, оттуда неслось это поучение Саади.

— Эй, смотри, Багир! — крикнул он. Обратясь к Ибрагиму-Заде, заявил: —Я домой не рвусь. У меня детей нет.

К ним подошел Мамед, старый казак с бурыми усами, склонный к важным спорам, с памятью, засоренной изречениями.