Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй Страница 51

Было что-то подкупающе чистосердечное, ребячливое в шутках наших индийских друзей. Хоть смысл острот и далеко не всегда доходил до нас, искаженный и ослабленный двойным переводом, но был очевиден добродушный характер шуток, отсутствие ехидства, желания всерьез обидеть. И так человечно, так заразительно хохотали эти люди, что поневоле включились в веселье и мы.

Общая картина «дня простаков» — первоапрельского праздника шутки, красочна и увлекательна. На палубе ослепительно ярко горит газовый фонарь. Его веселые лучи ложатся на фон темной южной ночи. Оба связанных баркаса покачиваются толчками от взрывов смеха. На подносах разносят какие-то сладости, похожие на шербет. Ни капли вина. Эти люди опьянены только мощным инстинктом жизнелюбия, только чистой радостью бытия. Интересно наблюдать, как искренне отдаются общему настроению даже те, на лицах которых написана нелегкая биография. Вот рядом со мной — долговязый, длинноносый, как журавль, пожилой человек. Его маленькое, с кулачок, лицо покрыто густой сетью морщин, но в то же время разительно похоже на неоперившегося орленка с голой шеей. С какой трогательной детскостью этот истощенный многотрудной судьбой человек хохочет, широко разинув большой рот, как самозабвенно выкрикивает он свое «Ва! Ва!» в ответ на восхитившую его. остроту!

Начинается концерт. Сильный глубокий баритон мне очень по душе. Мелодия, которую он несет, растекается, как говорят казахи, по всем шестидесяти двум жилам. Есть для меня в индийских напевах что-то родное, что-то находящее во мне отзвук. Может быть, спокойный, эпический характер, сливающий эту песню с самой природой, с ее ночными голосами...

Какое удовлетворение дает, наверно, певцу та восторженная поддержка, которую оказывают ему слушатели! Ему нисколько не мешают одобрительные возгласы «Ва! Ва!», пусть хоть иногда кричат и слишком громко. И я ловлю себя на том, что мне хочется крикнуть: «Уа! Пале!» Этим возгласом казахи тоже поддерживают своих певцов.

Другой певец. На этот раз юноша, почти подросток, с высоким, гибким, как тальник, голосом. Со всех сторон нам шепчут: восходящая звезда, многообещающий талант. К тому же не только певец, но и лирический поэт.

Я давно полюбил индийскую музыку. Еще дома я с замиранием сердца слушал ее в кино, по радио, в магнитофонных записях. Но только сейчас, вот этой черной бархатной ночью на Ганге, я понял, что все, слышанное мной, было, по сути, только бледной тенью настоящей индийской музыки. Нет, не современной технике, изощренной и в то же время грубой, передать все то живое и неповторимое, что струится сейчас из этого соловьиного горла. Теперь я знаю: индийскую песню может понять только тот, кто слышал ее из уст индийца на индийской земле.

У меня затекла нога. Слишком долго сидел по-восточному, сложив ноги калачиком. Встал, повернулся в другую сторону — и передо мной полыхнуло высокое пламя. А-а, это оттуда, с верхней части Ганга, с того берега, где та самая площадка, на которой сжигают мертвых. Вот сейчас, должно быть, поднесли факел. Вспыхнул новый погребальный костер, большой, с юрту. Значит, эти костры горят и днем и ночью. Круглые сутки души недолгих земных странников отправляются с берегов священной реки прямо в рай.

Жизнь и смерть. Голос юного певца и языки погребального пламени. Безудержное веселье первоапрельского праздника и грустное мерцание таинственных звезд над головой... Я вдруг ясно представил себе глобус — модель нашего удивительного шара. Я нахожусь сейчас на том боку глобуса, что близок к линии экватора. Уж не сон ли все это?

Меня возвращает к действительности разносчик угощений. На этот раз он предлагает мне отведать чего-то очень острого, сдобренного кучей горького перца, шафрана и еще каких-то острейших специй. После этого блюда начинается разъезд гостей.

— Не каждому туристу выпадает счастье побывать на таком вечере! — с энтузиазмом повторяет мне наш инспектор Варма. Он просто неузнаваем. Два с половиной часа он испытывал чистейшее наслаждение, и оно отключило его от повседневных забот кормильца семьи, от раздражения против тунеядца-магараджи, да, пожалуй, и от нас, туристов, требующих стольких забот. На его лице еще лежит отсвет музыки. Сейчас он выглядит не забавным, а трогательным.

На маленьких лодчонках нас перевозят обратно на берег. Мы возвращаемся по знакомой уже нам ночной улице и, что всего удивительней, даже встречаем знакомых. Вот, вот она мелькнула в толпе, та самая девчонка, расписанная белой краской под тигренка! А вот и семилетний коммерсант со своим товаром, восклицающий протяжно и томительно «Уан рупий! Уан рупий!» Точное повторение позавчерашней ночной жизни. Некоторые из моих спутников говорят об этом уже с каким-то чисто этнографическим любопытством. А я не могу. Меня продолжают жестоко ранить эти голодные детские глаза и заунывные возгласы.

Конечно, я согласен с Вармой — вечер простаков был дивным вечером. Но в то же время этот вечер, соприкоснув нас вплотную с душой индийского народа, еще больше обострил боль за его боли.

Завтра мы уезжаем из Бенареса. Он дал нам кое-что понять о стране. Какие же новые открытия ждут нас впереди?

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

Блеск и нищета Калькутты. Мягкие беседы об острых вопросах. «Добрым словом и змею из гнезда выманишь».

Мне необходима была пауза, и я взял ее себе явочным порядком. В день отлета в Калькутту решил не выходить до обеда из своего номера. Надо было хоть ненадолго остановить приток впечатлений, чтобы осмыслить увиденное, чтобы поделиться им с бумагой. Это было правильное решение. Мой блокнот помог мне хоть вчерне организовать мысли и чувства.

Если бы я не сделал этого, было бы куда труднее выдержать задержку самолета на целых два часа. Два часа под палящим солнцем — не такое уж шуточное испытание. Но вот и оно позади, и мы летим в Калькутту в самолете «Фокер», напоминающем наш АН-24, с моторами, расположенными под крылом. Нас снова обслуживают не стюарды, а стюардессы. Вспоминаю удивление Исаака Голубева при виде первой из них в Дели. Оказывается, его сведения четырехлетней давности явно устарели. Индийские женщины за эти последние годы сделали большой шаг вперед на пути к трудовой самостоятельности. И держатся они на работе без всякого налета «восточной» забитости. Они скромны, но полны достоинства, вежливы, но отнюдь не искательны. Глядя на них, трудно себе представить, что это потомки тех женщин, которые веками обречены были на затворничество. А какое мужественное спокойствие проявили эти девушки, когда уже на подступах к Калькутте наш самолет начало как-то очень неприятно трясти и швырять из стороны в сторону!

Но вот на фоне быстро густеющих сумерек под нами обозначились огни города. И чем заметнее темнело, тем ярче разливалось это море электрического света. Между огнями извилистой полоской тянулся Ганг. Уже по пульсу жизни аэропорта угадывался масштаб города. А на пути к гостинице мы, несмотря на дождь, ясно разглядели из окон машины, что едем по большому современному городу с широкими улицами, огромными зданиями, с корпусами фабрик и заводов.

Это первое впечатление полностью подтвердилось на другое утро, когда мы ощутили в раскаленном воздухе привкус фабричной копоти. Да, город огромен. Но не похож на наши большие города. Здесь огромные здания банков соседствуют с жалкими лачугами бедняков. Здесь, как и в Бенаресе, огромное количество людей живет просто на улицах, ночует под открытым небом, перенося с собой свой жалкий скарб, приготовляя пищу на железных печурках, посылая своих детей попрошайничать. Что же касается рикш, то в этом вопросе Калькутта даже отстает от Бенареса, поскольку рикши здесь работают без велосипедов, по дедовскому способу.

Все познается в сравнении. Еще недавно мне казалось немыслимым, бесчеловечным существование уличных жителей Бенареса. Сейчас я уже нахожу его более или менее сносным сравнительно с тем, что творится в Калькутте. В пейзаж небольшого древнего города это кочевье на берегу реки еще как-то вписывалось. А здесь, в потоке машин, в городе с современной, развитой индустрией... Нет, это просто уму непостижимо, как могут они существовать со всеми тряпками, печурками и бесчисленными голыми ребятишками. Каково, например, будущее этой пятилетней девчушки, которая держит на руках годовалого братишку и протягивает нам его ручонку за подаянием?

С самого утра, часов с девяти, Калькутта уже превращается в настоящее пекло. Оно почти непереносимо для непривычных, потому что это сырая жара. Влажность воздуха достигает здесь девяноста процентов. Дышать буквально нечем. Точно забрался на полок в парное отделение старинной русской бани. Еще более или менее терпимо, пока едешь в машине, где тебя обдувает легким ветерком. Но на улицах, хоть они и широки, то и дело — заторы, пробки, остановки машин. Особенно в центре. Там настоящее столпотворение. Бесконечные вереницы пешеходов и велосипедистов, рикши, — все это преграждает дорогу многочисленным автомобилям. К тому же здесь понятие «автоинспекция» носит несколько отвлеченный характер. Практически каждый пользуется теми правилами уличного движения, какие ему подсказывает собственная смекалка. Немало мы насиделись, обливаясь липким потом и выжидая, пока наша машина сможет как-нибудь извернуться, чтобы продолжить путь.