Орест Мальцев - Югославская трагедия Страница 52

— У Тито, к сожалению, есть еще такие минуты, которые нам могут быть даже опасны. Он неврастеник, почти психопат. Часто орет на подчиненных, выходит из себя, угрожает. Этим только отталкивает от себя людей. Кроме того, он трус и порядочный. Боится показываться в армии, среди народа, боится ездить по освобожденной территории. Месяцами просиживает на одном месте, то в крепости в Яйце, то здесь, в пещере. Поступает часто необдуманно, противоречиво. Например, компартию загнал в подполье и растворил ее в Народном фронте — это хорошо; но тут же клянется, что во всем берет пример с русских. Затем слишком явно и преждевременно привлекает к себе разных четников и слишком откровенно раболепствует перед каждым нашим офицером. У него много и других политических ошибок. Сербские крестьяне слабо его поддерживают.

— Это верно, — подтвердил Маккарвер.

— Он сам же подмачивает свою репутацию. Это не в наших интересах. Нам придется заняться им вплотную, Шерри. Надо надуть этот весьма уже опавший пузырь, но так, чтобы он не лопнул, а засверкал всеми цветами радуги. — Хантингтон строго посмотрел на Маккарвера. — Итак, за дело! Сейчас я передал в ваши руки такие козыри, что вы можете играть ва-банк.

— Я? — Маккарвер встрепенулся.

— Вы. Вам поручается, Шерри, побеседовать с маршалом частным образом, по душам. Мне, как заместителю главы объединенной миссии сэра Маклина, удобнее остаться в стороне. Официально ни в Югославии, ни вообще в балканских делах мы не заинтересованы. Мы только помогаем Тито, как союзники. Итак…

— Я готов! — с приличной сдержанностью ответил Маккарвер, а про себя подумал: «Вот она, первая скрипка в делах миссии!»

— Действуйте немедленно, — Хантингтон выдержал паузу. — Со дня на день сюда может прибыть советская военная миссия.

Улыбающееся румяное лицо Маккарвера вытянулось:

— Советская миссия?

— Да. Она уже в Бари. Мы ее там под всякими предлогами задерживаем: то погода не позволяет лететь, то аэродромы заснежены — нельзя садиться, то не проводятся воздушные операции, под прикрытием которых можно высадиться. Среди партизан уже начались разговоры об умышленной задержке нами советской миссии, о капиталистическом саботаже… Тянем три недели, но дальше задерживать русских в Бари невозможно. Они грозятся выброситься на парашютах или спуститься на планерах.

Некоторое время собеседники сосредоточенно молчали.

В очаге догорал тол. Желтые блики на белой шелковой обивке стен тускнели, в комнате становилось сумрачно.

Тревожное чувство охватило Маккарвера. Стало не по себе. Советская миссия! А что, если она, этот предвестник грозной русской силы, спутает тут, на Балканах, все американские карты, в том числе и те, на которые он, Маккарвер, делает свою личную ставку?

— Советская миссия? — повторил он с растерянным видом. — Вот некстати!

— Ничего! Она спешит сюда, надо думать, вовсе не для того, чтобы рыться в грязном белье местных руководителей. Русские будут искренно помогать партизанам, а в этом деле мы не собираемся с ними соперничать.

— Да, но они могут…

Хантингтон поднялся во весь рост.

— Слушайте, Шерри! Не забывайте, что мы с вами из Миссури.[55] Никаких колебаний! Время еще не упущено. Действуйте! Прорывайтесь к Тито сегодня же. Напомните ему, кстати, о радиопередачах из Испании, в которых утверждается, что Тито, выступающий сейчас в роли друга Советского Союза, — это двойник Тито, а настоящий, истинный Иосип Броз — националист и антисоветский человек, крупный авантюрист, враг народной власти. Намекните ему на кое-какие факты из его биографии. Не останавливайтесь ни перед чем. Дайте ему понять, что он найдет в нас нового щедрого хозяина и более сильного покровителя, чем англичане и русские. Не щепетильничайте с ним, Шерри, возьмите его хорошенько за жабры. Вот так!

И Хантингтон с такой силой сжал пальцы, что синие жилы на тыльной стороне руки, казалось, готовы были лопнуть от напряжения.

Пламя в очаге, ярко вспыхнув в последний раз, погасло.

В полнейшей темноте глухо прозвучал голос Маккарвера:

— О’кэй!

8

«…Снег шел почти беспрерывно целый месяц. Темно-лиловый лес над рекой стоял глубоко в снегу. Елки, словно в маскировочных халатах, притаились у опушки, низко свесив отяжелевшие лапы в снежных нарукавниках. Заиндивевшие березы, все в игольчатых хрусталинках, казались нарисованными тонкими штрихами. А старые пни молодцевато нахлобучили на свои лысые головы белые папахи. Ну, совсем как у нас подо Льговом в эту же пору — берендеева чаща!

Сникшие ветки каштанов в аллее под окнами школы, где мы жили, уже совсем растеряли свои красновато-коричневые листья, и лишь самые цепкие из них, те, что сохранили бледную зелень возле прожилок, еще робко трепетали от ветра.

Вдоль улиц намело волнистые сугробы, карнизы домов окаймились спокойными белыми линиями; рельефно выделялись балюстрадные колонки, украшавшие террасы, ярче горели цветные стекла окон.

Городок выглядел светлым, обновленным.

Снегопад и метели приостановили передвижения и операции противников. Наш батальон, расположившийся гарнизоном в Горном Вакуфе, получил передышку и взялся за учебу.

Занятия проходили по программе, составленной Вучетиным с моей помощью, регулярно, по расписанию. Если прежде учеба ограничивалась лишь политбеседами, то сейчас бойцы изучали саперное дело, маскировку, топографию — все это, конечно, в пределах общих сведений. Я припоминал положения наших советских военных уставов, пособий и руководств. На мои уроки обычно собиралась чуть ли не вся рота.

На передней парте у самой доски обычно располагался Васко Христич. Он интересовался всем, жадно вникал в каждую новую мысль и часто по-детски переспрашивал: «А что это такое?». Рядом с ним сидел Томислав Станков. Томислав все еще грустил после гибели старшего брата, но трогательная дружба с Васко, завязавшаяся в последнее время, несколько смягчала тяжесть его утраты. Оба они мечтали научиться стрелять из всех видов оружия, чтобы не стыдно было вместе с русскими солдатами пойти и на Берлин. У них был общий букварь, и они с гордым видом уже писали на классной доске слова: «Советский Союз», «Москва», «Красная Армия». Буквы выходили неровные, однако даже такой грамотей, как Бранко Кумануди, не мог найти ошибок в этих словах. Успехи друзей вызвали и у Джуро Филипповича желание научиться читать и писать. Он не расставался с тетрадкой и толстым трехцветным трофейным карандашом.

Двадцать третьего февраля, в день двадцать шестой годовщины Красной Армии, к нам в класс на последний урок пришли бойцы и командиры даже из других рот. Праздничное настроение людей выразилось в особой подтянутости, в том чутком внимании, с каким они на меня смотрели, ожидая услышать что-то необычное.

Двадцать шестая годовщина Красной Армии! Третья военная годовщина! «Где-то сейчас моя дивизия, — думал я, — какие рубежи она уже преодолела?»

Мои мысли были с боевыми друзьями-однополчанами. Я уже не мог говорить в этот день лишь об отклонениях магнитной стрелки компаса или о способах маскировки. Да и не за тем собралось сегодня столько народу! Волнуясь, я рассказывал о большом и славном пути Красной Армии от дня ее рождения — двадцать третьего февраля 1918 года, когда молодые красноармейские отряды, впервые вступившие в войну, разбили под Псковом и Нарвой немецких захватчиков, — до недавних всемирно исторических ее побед под Сталинградом и Курском. Я говорил о великой битве под Москвой, где был развеян миф о непобедимости немецко-фашистской армии; говорил о героях-панфиловцах, о Николае Гастелло и Зое Космодемьянской, о высоких моральных качествах советских людей, их непреклонной воле, незнании страха в борьбе; говорил об особенностях нашей армии, воспитанной в духе интернационализма, в духе любви и уважения к трудящимся всех стран, в духе сохранения и утверждения мира между народами.

Когда я кончил, все одобрительно захлопали, зашумели, а громче всех — Бранко Кумануди.

— Хвала, хвала, велика хвала русским! — кричал он, прорываясь ко мне. — Я всегда говорил, что с вами не пропадем. Когда мы шли через гору Игман, было холодно, ночевали в снегу. А как вспомним про русских, так и легче станет. Бога му, легче!

— Постой! — остановил его Филиппович. — Что ты говоришь? Тебя ведь тогда с нами не было…

— Не было, а я все знаю, слышал. Снегу-то сколько навалило в ту зиму! Помню, в Сараево идешь, бывало, по тротуару — справа дом, а слева снежная стена, другой стороны улицы не видно…

— Да замолчи ты, — зашумели бойцы на Бранко, но тот увлекся воспоминаниями и потащил Джуро за собой к окну, продолжая что-то горячо рассказывать.

Уже смерклось. В классе зажгли лампы.

Приближался торжественный час.