Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана Страница 52

И не имело, как видно, значения то, что русский человек на этот раз оказался парторгом. Похоже было, что это даже усилило в нем выгодные для других народов русские качества. И если так, то пусть бы побольше было у них везде парторгов. Я бы не стал, пожалуй, торопиться уходить от него, не будь в моем сердце другой заботы. Это она настоятельно звала меня скорее обратно к Ленинграду. И она же вынудила меня отрицательно покачать головой, когда мы опять вышли на улицу деревни и парторг предложил мне пройти с ним еще километр до деревни Листвицы, куда он шел по какому-то делу. Я сказал ему:

— Едва ли там найдется такое, чего я не успел у вас в России повидать.

Он ответил:

— А почему бы нет? У нас там, например, новая школа есть, выстроенная из церковных кирпичей.

— Церковных?

— Да. Развалили церковь за ненадобностью и выстроили школу.

Вот, оказывается, у каких развалин мы незадолго перед этим стояли. Но я у них уже видел школы и даже доставлял им древесные семена. Удивить меня поэтому школой было трудно, из каких бы кирпичей она ни состояла. Так я ему и заявил. Тогда он сказал с усмешкой:

— Не повезло нашему колхозу: не предусмотрели появления гостя с такой высокой требовательностью. А больше там что же? Ничего особенного. Силосную башню недавно соорудили. Так ведь это для одних нас только заметное событие, при нашей бедности, а вас разве удивишь? У вас и не такое понастроено в вашем-те обширном именьице. Опять же, фруктовый сад, например. По нашим понятиям он большой — первый по величине из наших общеколхозных садов, — а вам-то, верно, не в удивление. И не такие сады видывали, не такими владели. Там же у нас водоплавающая птица вся сосредоточена. Удобно ей: низинка, пруды. Интересует она вас? Ну, и свиноводческое хозяйство там же пробуем помаленьку расширять, поскольку для поросят пастбища удобные имеются. А все остальное там такое же, как и в других бригадах: дома, коровники, зернохранилища, сараи. Так что удивить вас нечем.

Я сказал:

— Да. Коровники мне уже показывали. Свиные хозяйства тоже. И плавающих птиц.

Он развел руками:

— Вот видите. Вы все успели у нас изучить, во все проникнуть, во всем разобраться. Не всякому дан такой редкий талант. Ну что ж. Неволить вас я не могу. Дорогу к пристани вы знаете. Желаю вам благополучно дойти и доехать. Привет финскому народу.

Мы распрощались, и я отправился по знакомой мне полевой дороге в обратный путь.

24

Наконец-то отпали все причины, заставлявшие меня продвигаться все дальше в глубину их беспредельной России. Теперь начиналось мое обратное движение, и уже никаких препятствий этому больше не предвиделось. Все опять шло гладко в моей жизни, чего там! Русские люди накормили меня обедом, и я снова был полон бодрости. Погода стояла хорошая. Голубое небо так сверкало, что больно было на него смотреть. И только редкие белые облака давали глазу отдых. Но я смотрел не столько в небо, сколько на обступившие меня со всех сторон огромные русские холмы, на которых колыхались под легким ветром зелено-желтые хлеба. Я покидал эти холмы. Не удалось им забрать меня в плен, как они ни старались. И теперь я с победным видом озирал их в последний раз.

Выйдя из хлебов к самой широкой и глубокой лощине, я не сразу в нее спустился. Куда мне было торопиться? Теплоход отходил от пристани лишь в десять вечера. Я мог себе позволить и отдохнуть немного после сытного русского обеда. В этом русская земля мне тоже до сих пор не отказывала. Ржаное поле, подступая вплотную к лощине, заняло верхнюю пологую часть ее склона и заканчивалось там, откуда склон уходил вниз более круто. На этой грани, не тронутой скотом, трава росла густо и высоко, пестря цветами. Я свернул с дороги влево и прошел метров двадцать по этой полосе нетронутой травы вдоль кромки ржаного посева. С высоты склона я видел то место, где лощина выходила к приречной низине, прорезав себе широкий проход сквозь толщу прибрежного обрыва, видел кусок низины с голубой полоской реки Оки, а за ней плотную зелень леса, уходившую на север, где ее окутывал синий цвет.

Из-за огромности лощины пятнистые коровы на ее противоположном склоне казались мелкими — не крупнее овец. Мне предстояло туда пройти. Там начинался новый холм и тянулись новые хлебные поля. Но я не торопился туда идти. Раздвинув осторожно ромашки и колокольчики, я сел в траву, вытянув ноги вниз по склону. Место для отдыха оказалось как нельзя уютнее. Позади меня стеной высилась рожь, а впереди открывался залитый солнцем зеленый простор. Воздух был пропитан запахами цветов и спелой земляники. Это были такие знакомые запахи! Это были финские запахи. И объявись тут невзначай Арви Сайтури, он определил бы это с предельной достоверностью. И заодно он бы еще раз убедительно доказал, что русская земля — это не русская земля. Только по ошибке истории ее назвали русской. Это была финская земля, и финский жил на ней народ, по странному недоразумению говоривший на другом языке. А ведь он так мечтал, наверно, заговорить скорее по-фински, этот народ. Но пока что ему приходилось, к великому его прискорбию, кое-как обходиться нескладным русским языком. А что такое русский язык? Ништо!

Даже здешние, нараспев произносимые речи — что они по сравнению с короткими, отрывистыми возгласами, которые выбрасывал из своего сухого рта Арви Сайтури! Его язык — это язык хозяина, привыкшего прибирать к своим рукам других людей, хотя владел он всего сорока тремя гектарами. А здесь даже владельцы двух с половиной тысяч гектаров не могли избавиться от задушевности и мягкости в своих речах. Взять хотя бы этого парторга, который тоже как-никак чем-то тут владел. Даже в его словах сквозила скорее песня, нежели говор. Как он там выразился? «У вас и не такое понастроено в вашем-те обширном именьице». Это он к чему так сказал? Ведь сказано это было мне, а не кому-то другому. Мне — Акселю Турханену, никогда не владевшему ничем иным, кроме пары крепких рук и ног, не считая умной головы. Мне было сказано: «Вам это не в удивленье. Вы и не таким владели». Не таилась ли тут насмешка в мой адрес, в этих словах? Похоже было на то. Что он там еще добавил? «Не всякому дан такой редкий талант». Да, вот как обстояли дела. Без тайной насмешки подобные слова, конечно, не произносятся. Что ж, может быть, я и поторопился немного распрощаться с ним. Но как иначе мог бы я ускорить встречу с моей женщиной, тоскующей по мне в своем вдовьем одиночестве? Меня уверяли, что она тут, во всем этом. Где во всем этом? Не видел я ее во всем этом.

На всякий случай я повнимательнее всмотрелся во все это, и вот на какой-то миг мне показалось, что она действительно тут присутствует. На какой-то миг перед моими глазами вдруг обозначилось ее лицо. Оно надвинулось на меня совсем близко, заняв собой добрую половину неба и почти весь видимый мне кусок земли. Не знаю, какие предметы дали ему очертание. Рожь на отдаленном холме колыхалась и лилась волнами наподобие волос. Развалины церкви, выступая над рожью сбоку, может быть, представили собой ее ухо. Идущие далее в ряд крыши крайних домов деревни Корнево как бы дали начало верхней линии ее головы, которую продолжили пушистые облака. Ребро ближнего обрыва, смыкаясь под некоторым уклоном с темно-синей полосой отдаленного леса, может быть, определило место ее густых бровей. А блеск реки за травянистой низиной не пришелся ли как раз на месте ее глаз?

На один только миг родилось перед моими глазами ее строгое, красивое лицо и тут же растаяло. Едва наметясь, оно не заслонило собой ни земли, ни неба, но я успел уловить в нем ту же непримиримую суровость. Все так же гневно глянули на меня ее глаза, над которыми густые брови сходились плотно, как бы сливаясь в одну огромную бровь. Этот ее суровый взгляд словно предостерегал меня от чего-то. Но от каких напастей он меня предостерегал? Что он хотел выразить? Надо ли было принимать его как упрек за мою долгую разлуку с ней или как неодобрение тому, что я поторопился уйти из этого колхоза? Я, конечно, был готов принять скорее первое предположение. Но и второе меня донимало.

Так или иначе, но отдыха у меня не получилось, несмотря на столь удачно выбранное, уютное место. Раздумывая по поводу того, как вернее поступить, я встал и двинулся дальше через лощину, мимо коровьего стада. Пройдя затем очередные хлеба, я свернул к развалинам церкви, чтобы оттуда спуститься на дорогу, ведущую к пристани. Никаких других планов я себе пока не наметил.

Оба старых человека все еще трудились возле развалин, сбивая с кирпичей известку и укладывая их в аккуратные кучи. Я подошел к ним поближе и постоял немного, глядя на их работу. Один из них, сухой, подвижной, с бритой головой, почерневшей от солнца, был еще крепкий с виду. Другой — грузный, лысый, с короткой белой бородой — казался очень уж старым. Оба были одеты в темные рубахи неопределенного цвета и в черные запыленные штаны, заправленные в сапоги. Работали они сидя, изредка вставая, чтобы подвинуть к себе поближе комок слипшихся кирпичей. Я сказал человеку с белой бородой: