Пётр Вершигора - Дом родной Страница 52

Долго смотрел Зуев на эту знакомую и уже привычную за время войны унылую картину. Но это был родной, советский город, и за него было вдвойне больно…

Полковник Корж вынул из кармана коробку «Казбека», открыл ее, достал папиросу, предложил собеседнику, а затем, вспомнив, что тот некурящий, вторую и последнюю папиросу заложил себе за ухо. А коробку швырнул в открытую форточку. Всадник, скачущий на фоне гор, голубем-вертуном закувыркался и скрылся внизу. Там, где по крутому косогору рос кривой дубняк и покореженный снарядами кустарник.

— И не дай вам бог, ребятки, — сказал Корж, — на матку обижаться. Может, ее сердце разрывалось оттого, что куска хлеба у нее не было… Для тебя же. Ну вот и с горячей слезой постегала маленько… А может, с соседского глазу-наговору… Да мало ли чего…

— А может, по пенсионной части? — спросил несмело Зуев.

— Чего, чего? — не понял Корж.

— Ну этого… Шамрая.

— Нет!

— Но он ведь ни в чем не виноват… Он всю Германию пешком прошел… Несколько раз из-за проволоки бежал…

— А я и не виню… Рапорт забери, — Корж резко подвинул к Зуеву четвертушку бумаги. — Я не дам разрешения на то, чтобы мой подчиненный сломал себе шею.

В наступившей тяжелой тишине слышно было перестукивание топоров или молотков на стройке. Стало ясно, что Зуеву ничего больше не остается, как повернуться и уйти. Но он медлил. Медлил так, что полковник Корж поднял на подчиненного удивленный взгляд. И тут выражение лица Зуева стало вдруг отчаянным. Он вскочил, вытянулся во фронт и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, сказал, отчеканивая каждый слог:

— Товарищ полковник, разрешите подать вам другой рапорт?

— Какой еще рапорт?

— Об освобождении меня от должности начальника Подвышковского райвоенкомата.

Против всякого ожидания эта героическая реплика не произвела на Коржа особого впечатления.

— Погоди, не трещи, — сказал он скорее устало, чем сердито. — Ты объясни все толком.

Волнуясь как мальчишка, не подготовившийся к экзамену, Зуев начал торопливо излагать свои мысли:

— Я считаю… что советская власть и несправедливость — это вещи несовместимые. Вы заставляете меня наказывать невиновного… Шамрай ни в чем не виноват… Ему орден надо дать, а не наказывать…

— Ах ты… — побелев от ярости, Корж повернулся к Зуеву, и казалось, сейчас он обрушится на него с кулаками. Но вдруг, овладев собой и покосившись на дверь кабинета, он закончил совсем другим тоном: — В общем, парень, ты этого не говорил, а я этого не слышал.

Зуев уже не мог остановиться, он раскрыл рот, собираясь что-то возразить, Корж не дал этого сделать.

— Молчать! — скомандовал он резко. — На просьбу об увольнении согласия дать не могу. Понял?! — Полковник Корж обошел стол и вдруг положил большую, тяжелую руку на плечо майору. — А твою товарищескую верность, между нами говоря, одобряю. Пойми только одно: дорога в армию твоему дружку закрыта, ничего с этим не поделаешь. Армия в мирное время должна заниматься воспитанием. Как же этот твой военнопленный присягу будет разъяснять молодым, ну, хотя бы допризывнику любому? А тот ему: «А сам в плену был». Не будешь же каждому разжевывать. Целую байку перед строем рассусоливать: так, мол, и так… в порядке исключения.

— Но нельзя же и таких людей из жизни исключать, — тихо и как-то виновато сказал Зуев.

— Кто это сказал? Видишь ли, законы пишутся для общего пользования. А раз случай исключительный, то тут уж должны действовать друзья, товарищи. Или просто, может, так, сухие, но порядочные люди.

— Вот я и попробовал…

— И с того ли конца попробовал, товарищ Зуев?

Зуев посмотрел на начальника и поперхнулся. Глаза Коржа были печальны. Корж быстро и неловко отвел взгляд в сторону.

— Вообще в Москве о тебе неплохого мнения. Только вот эта история с фотоаппаратом… Да, видно, и с этим хлыщом из кавалерии. А в общем — действуй. Первое дело — разминировать район. По всей области народ на минах рвется. Война, она даже и мертвая берет свое. Это наш долг первеющий — сейчас не давать ей поднять голову.

Зуев задумался.

Полковник встал и прошелся по комнате.

— Теперь вот еще что. Думаешь так, а получается совсем разэтак… Что у тебя за связь с этой женщиной, как ее фамилия? Самусенок, что ли?

Полковник говорил нарочито просто, даже небрежно. Зуев, захваченный врасплох, с усилием проглотил слюну:

— Да, Самусенок.

— Вот видишь, есть, значит, и у тебя промашки. Думаешь, возвратился домой с победой, и все… Учти, брат.

— У нас с ней была дружба с детства, школьная, — глухо сказал Зуев. — Теперь между нами ничего нет.

— Тем лучше. — Тон полковника снова стал сухим и начальническим. — Еще твой финансист жалуется, что ты заставляешь его нарушать правила прохождения денежной документации.

Зуев вытянулся по всей форме:

— Товарищ полковник! Такой случай действительно был. Речь шла о колхозных вдовах. Необходимо было срочно оформить им пенсию.

— И все же нельзя забывать, — тон Коржа сделался еще суше, — что точное следование форме и бюрократизм — совсем не одно и то же.

— Приму к сведению, товарищ полковник.

Корж кивнул головой.

— Что же касается пенсий, то я сам прослежу за прохождением документов. Кстати, все отправленные из Подвышкова бумаги были безукоризненно оформлены твоим финансистом. Так что для твоей поэтической шевелюры этот интендантский гребешок в самый раз подходит.

— Я передам ему вашу похвалу, товарищ полковник, — сказал Зуев.

Глядя на полковника, Зуев вдруг подумал: «Диалектика». И сразу почему-то вспомнился ему Швыдченко Федот Данилович — партизан и партийный секретарь. Оба совершенно разные: один — военный, другой — штатский до мозга костей; этот — кадровый, тот — партизан; этот — огромного роста, стройный, красивый, тот — маленький, кривоногий, шустрый. Этот — прямолинейный, рубаха, тот — с хитрецой и лукавством. Трудно подобрать более разных людей. Да они, по всему видно, и не знали даже о существовании друг друга на свете. А вот во всем, в чем приходилось Зуеву с ними по-серьезному толковать, оба поступают одинаково. Хотя и приходят они к этим жизненным деловым решениям разными путями.

Но это уже, видимо, зависело от характера, личности. «Кто же их научил всегда приходить к этой единственно правильной точке зрения? — думал Зуев уже на вокзале. — Может быть, это и есть та партийная диалектика, что помогает и в жизни и в работе находить верные решения?» О таких людях, как эти двое, ему приходилось читать. Он всегда восхищался ими. Выкованные суровой школой революции, честные, смелые, умные советские люди, коммунисты, они были разными по возрасту и судьбам, по национальности и жизненному опыту. У каждого был свой, особый ключик, свой подход. Но в памяти чувств и в памяти разума они всегда останутся у него как родные братья.

И все же сейчас ему было тяжело. А если и Швыдченко откажется поддержать, сошлется на указания?.. Зуеву уже не впервые приходилось задерживаться перед таким крутым подъемом. Мысль и чувство говорили одно, а жизнь твердила другое. И если раньше факты, жизнь, упрямо повторяясь, вызывали в нем сомнения, он долго и упорно сопротивлялся. Он склонен был вину за несовершенства других брать на себя, искать причину в немощи своего познания и — комично для своего возраста — твердил: «Эх, пережитки у тебя…» Когда же наконец убеждался в горькой правде, то, размышляя о несовершенстве старших товарищей, переживал это тяжело и страдал.

«Неужели Швыдченко будет так… как полковник Корж?.. А что он может сделать?.. На войне все мы верили, что полковник может все… Эх, лучше не думать, не видеть, не разочаровываться в таких людях…»

Поезда нужно было ждать долго. Начались снежные заносы, и поезда шли как попало. В киоске, покупая газеты. Зуев взглянул на пакет. Хорошая сиреневая бумага и конверты сразу напомнили ему взбалмошно-серьезное послание Ниночки Башкирцевой. Уже давно надо было ответить на ее письмо. Он и почтовый набор даже купил. Но безотчетно медлил, не зная, какую занять позицию: то ли шутливо-игривую, то ли серьезно-деловую. Шарахаться из стороны в сторону, как это с грациозностью делала она, он не хотел. Да и не мог. Слишком цельной была его натура. А в этой истории со взбалмошной профессорской дочкой, с которой он сблизился с легкостью вырвавшегося на свободу человека, было что-то для него непостижимое.

Вся их мимолетная любовь не то чтобы унижала его, но вызывала душевное смятение. «Да, с этической точки зрения встреча эта, будем прямо говорить, — думал Зуев, — под стать товарищу Максименкову. Но что же она-то за девчонка? Умная, простая — это верно… С червоточиной — и сама этого не скрывает… хотя и не бравирует этим, не бахвалится. А в общем — тоже несчастный человек. И культура, и работа, и хорошие условия — все есть. А вот счастья-то у девахи и нет. Нет, нет счастья…»