Юрий Збанацкий - Красная роса Страница 52

Утоптал, устроил мягкое гнездышко под кустом боярышника в густом папоротнике, куда еще с утра натаскал сухой травы и сосновых веток, лежал, как дикий вепрь, выгревал бока, хотел было даже подремать, да так и не уснул: сон его не брал.

Он думал. Размышлял. Прикидывал и взвешивал. И как ни мудрил, а выходило на плохое. Понимал, что хотя и прислужился оккупантам, хотя и мог рассчитывать на мзду, но… Похоже было на то, что задумали из него выжать все нужное им, а там — пристроить куда или выбросить на свалку. Правда, с ортскомендантом можно было бы сварить кашу, что-то выторговать у него, но у этого грача… О, грач чертов, кажется, клюнет тебя носом — и забудь, как звали. Осуществилось предчувствие Рысака — не быть ему начальником полиции. Комендант стлал мягко, обещал много чего, а чертов грач притащил с собой какого-то человека из Львова да и поставил на полицию.

Вертлявого беса поставил, такого же, как и сам, разве Рысаку с таким сравняться?

Нашлось у фон Тюге дело и Рысаку. Несколько ночей не было парню покоя, вызывал его штурмбаннфюрер в свою канцелярию, правда, хотя и смотрел зверем, но ничего плохого не делал, больше слушал, чем говорил, шнапсу не жалел, бутерброды с ветчиной приносили, можно было разговаривать. Не елось, правда, сначала Павлу, опасался, что будет ему то же самое, что и Качуренко, — Петро Хаптур под большим секретом сказал, — но вскоре сообразил, что фон Тюге делает на него ставку, замыслил поручить ответственную и опасную операцию. Уже знал Павло, как только сообразил, к чему клонит эсэсовец, что этого не сделает, но не подавал виду. Если у фон Тюге было время обдумать свое, то у Рысака времени на размышления тоже было не меньше, на досуге он все-таки пришел к выводу, что любой ценой должен выскользнуть из рук новых хозяев.

Фон Тюге долго и придирчиво расспрашивал о тех, кто пошел в лес. Кто эти люди, какие у них характеры, умеют ли воевать, дружны ли между собой. Затем уже где-то на третью ночь поинтересовался, примут ли они Рысака, если он появится в лесу?

Рысак ждал этого вопроса. Про себя решил: попадаться на глаза бывшим товарищам, особенно Голове, нет ему никакого смысла. Хотя и был уверен в том, что никто ни в поселке, ни тем более в лесу ничего о нем не знает, но рисковать не собирался, а главное — боялся, что может проговориться, во сне заговорит — знал за собой этот грех, — и тогда прощай, белый свет. Поэтому, отвечая, засомневался, сказал, что в лесу, наверное, известна его роль. Фон Тюге его успокоил — не может этого быть, никто из местных Рысака не видел, так как его надежно замаскировали с самого начала.

— При условии, если пан Рысак сможет осуществить акцию государственного значения, штурмбаннфюрер обещает предоставить ему ответственную должность в собственной команде, — перевел Хаптур слова шефа. А от себя добавил: — Подумай, такое счастье выпадет немногим — тебе открывается путь в фольксдойчи.

Поколебавшись, почесав затылок, хотя уже и решил, как быть, Павло Рысак наконец ударил кулаком по столу:

— Была не была. Скажи ему, Петро, что разыщу их, всех до единого найду.

— За каждого награда — пуд соли, — перевел Хаптур слова шефа.

А соль ценилась на вес золота.

План действий Рысака был принят сразу же — в целом он еще раньше созрел в голове фон Тюге, — и утром закрытая машина подвезла перебежчика к лесу и выпустила на волю. Павло вынужден был уже самостоятельно пробираться к лесной сторожке, он был уверен: тамошний лесник покажет дорогу к партизанам. Не сомневался в этом и фон Тюге, обещал: с его стороны задержки не будет, как только Рысак подаст известие, он сразу же будет тут как тут.

Рысак клялся, что все сделает именно так, как этого требовал штурмбаннфюрер, а сам стремился к одному — чтобы его выпустили на свободу, а там ищи ветра в поле. Не такой он дурак, чтобы из одних когтей добровольно лезть в другие. Эге, поди обмани Голову, если он тебя насквозь видит.

Павло услышал подозрительный шелест, затем человеческие шаги. Если бы не забилось так тревожно сердце, наверное, вскочил бы на ноги и шмыгнул бы, пригибаясь, в чащобу, подальше от беды. Когда же сердце отпустило, успел опомниться; подумал: это, может быть, дикая коза или еще какой зверь крадется лесом. Но донеслись до него человеческие голоса, и он уже знал, что делать, — прижался грудью к земле, по-звериному притаился. Это было самое разумное. Он надеялся, что те, кто крался, а он понял, что незнакомцы идут крадучись, пройдут стороной и не заметят.

Его заметили, вышли как раз на его логово. Не выдержав, он поднял голову, сразу же узнал Витрогона и по-зимнему одетого Гаврила. Они, казалось, не только присматривались, а принюхивались к следам на земле. Они обступили его, молча рассматривали, словно не верили, что поймали в лесу человека и что этот человек не кто иной, как бесследно исчезнувший Павло Лысак.

— Павлуха? — еще не верил своим глазам Витрогон.

Павло глуповато засмеялся — так смеются и от большой радости, и от испуга.

— Как видите… Ух, и испугали же…

Он волновался по-настоящему. Знал хорошо: нельзя молчать, надо радоваться, и радоваться естественно. И еще — нужно немедленно выдумать то, чего на самом деле не было, выдумать так, чтобы было складно, чтобы ему поверили. Но что о нем знают здесь, в лесу?..

— Наконец… Думал, крышка… С ума сойти можно… Три дня искал, и вдруг… Наверное, думали, что Павлу аминь… Ой, не знаю, что было бы… еще немного — и пропал бы… сырые грибы не еда…

— А по тебе не видно, парень, что ты сырыми грибами питался, — ухмыльнулся Гаврило.

А ведь Павло чуть было не заговорил о блужданиях без хлеба и воды, не подумал о том, что морда у него действительно не такая, как у истощенного.

— Два дня почти ничего… Без воды… Утром наткнулся на болото… Ведра два высосал… И уснул… Морду расперло…

— Да, это так, — согласился Гаврило, — если нахлебаться натощак, разбухнешь… бывает…

Они расселись тут же, в густом папоротнике, приготовились его слушать. Нужно было рассказывать, а он не знал — известно ли им о его катании с ефрейтором Кальтом к партизанским базам или же неизвестно? Как с кручи бросился головой в водоворот:

— А тут еще беды… С Андреем Гавриловичем… О вас слухи прошли… будто бы всех… до единого…

Пристально заглядывал в глаза Белоненко, одновременно ловил и выражение лица Лана, но не прочитал ничего, кроме сочувствия. Если бы знали что о нем, глаза бы выдали…

— Откуда такие разговоры? — поинтересовался Белоненко.

— Фашисты распускают… Люди верят и не верят… Я когда услышал… Откуда же они, думаю, узнали о базах? Качуренко не такой, чтобы выдать… Может, пытали… Они умеют… В Калинове сколько народу убили…

С опущенными головами сидели командир и комиссар, пригорюнился и Витрогон. Гаврило не садился; хотя его никто не предупреждал, он решил, что должен присмотреть, под его опекой эти люди, надо следить, чтобы не случилось чего, опасности жди из-за каждого куста. Ходил на расстоянии, смотрел. Рысак выдавливал из себя фразу за фразой, а партизаны думали. Неужели и вправду Качуренко повел немцев на партизанские базы? Неужели задумал выкупить жизнь такой дорогой ценой?..

— Мы тебя записали в поминальник… — сказал после тяжелого молчания Белоненко. — Как ты спасся?

Тут уж деваться было некуда, отдельными фразами не отделаешься, надо было выдумывать как можно более правдоподобный рассказ о том, чего не было.

— Это тысяча и одна ночь… Как остался живым, как не попал к ним в когти — до сих пор не пойму. Это какое-то чудо. Одна старушка сказала, что сама матерь божья за меня заступилась, как за сироту…

Взгляды Белоненко, Лана и Витрогона скрестились на лице Рысака, как лучи прожекторов, которые пытаются во что бы то ни стало поймать в вилку вертлявый самолет. Но, кроме напряженного интереса, в трех парах глаз Павло ничего не прочитывал. Сочувствием или, может быть, жалостью теплились глаза Лана. Юлий Цезарь был его учителем, знал безрадостное детство Павла. И именно это сочувствие в глазах учителя и придало Павлу уверенность. Он заговорил так, будто отвечал на уроке, словно речь шла не о нем, а ком-то другом.

— Отказал тогда в машине мотор, сцепление перегорело, надо было где угодно, кровь из носу, запасную деталь раздобыть, и я побежал в поселок. Где-то между третьим и четвертым часом ночи был дома, Андрей Гаврилович крепко спал — намотались мы с ним за день, — не стал я его будить, думаю, посплю часок, а там и за дело возьмусь. Только уснул — тоже ведь умаялся, — слышу, в дверь кто-то барабанит. Так меня и подбросило, я ключом щелк, закрылся. Спал в комнате, окна которой выходят в сад. Выглянул в открытое окно, а в саду они… немцы… Что делать? Слышу, уже схватили Андрея Гавриловича, думаю, броситься на помощь — не помогу, обоим капут. В окно прыгать — сразу прикончат. Вертелся-вертелся по комнате, затем вижу: выход один — поднял на диване сиденье да и втиснулся в ящик. Все бы ничего, да пружины в колени и лоб уперлись, как ножами, режут. Повертелся, как-то утрамбовался, полегчало. А они вскоре дверь выбили, по комнате стучат сапожищами, «фенстер-фенстер» лопочут, я немного немецкий изучал, но не так чтобы… Вы, Юлий Юльевич, знаете, как мы его изучали. Я догадался: подумали, значит, что кто-то в окно сиганул…