Юрий Яновский - Кровь людская – не водица (сборник) Страница 53

— Но надо же помочь любарцам! Помощь не противоречит постановлению революционного комитета. Они говорят: у вас земля лучше.

— Такой же чернозем. Но при нынешних порядках любарцам не поможет самая лучшая на свете земля. Не землю, а порядки меняйте у них! — горячо возразил Свирид Яковлевич.

— А чем вам не нравится их порядок? — Выпуклые глаза Кульницкого стали злее.

— Мало ли чем! Руководят совхозом не хлеборобы, а дачники.

— Коммунисты, товарищ Мирошниченко! — обрезал его Кульницкий.

— Может, где-нибудь они и коммунисты, а в глазах крестьян стали дачниками. Где же это видано, чтобы в жатву, когда день год кормит, работать восемь часов!

— Норма промышленного рабочего.

— Вот из-за этой нормы и осыпался хлеб на корню, из-за этой нормы и протягивают руку к государству: «Подайте, дяди, нужды нашей ради!» А надо, чтобы они государству помогали. Нет, для такого совхоза я и ломаного гроша не дам, не то что земли…

— Вы абсолютно не понимаете, что такое крупное хозяйство! Если нам удастся охватить все государство совхозами и трестировать их — объединить в гигантские тресты, — мы добьемся экономической эмансипации от мелкого собственника! Вот куда нам надо нацеливать свои силы! — горячо закончил Кульницкий.

— В вашей эмансипации я могу запутаться, как в арбузной ботве, — с едва скрытой насмешкой проговорил Мирошниченко. — А знаю одно: сейчас не тресты, а крестьянин должен получить свой надел. Убьете в хлеборобе вековую надежду на землю, он и на тресты станет смотреть как на барщину.

— Вы не коммунист, вы — тряпка! — прорвалось у Кульницкого, и он красиво понес к дверям свое затянутое в кожу тело.

— От кожаной куртки слышу! — крикнул вдогонку Мирошниченко.

Он имел привычку все доводить до конца, даже ссору.

— Я не забуду вам этого разговора! — бросил с порога Кульницкий. — Мы еще не так потолкуем.

— Очень возможно, — ответил Мирошниченко.

Когда в комнате остались только он и Руденко, Свирид Яковлевич отворил окно.

— Ну и начадили, задохнуться можно! — Он, морщась, с отвращением стряхнул с себя гадкую муть перебранки с Кульницким.

— Ты чего, Свирид, так сегодня развоевался? — щурясь, спросил Руденко.

— Да ведь эти красавцы в кожаных куртках святое дело губят, — не мог успокоиться Свирид Яковлевич. — Он думает, что революция — это только стрельба да митинги, красивые посулы да заседания.

— Не знаю, что он думает, а врага ты себе лихого нажил, не завидую.

— Черт с ним, Иван! Дай мне еще свою чертопхайку: поеду скорей землю делить.

— Ладно, Свирид, поезжай и скорее своди концы с концами… А то как принесет к вам нечистая сила Кульницкого, тут уже горя не оберешься. Выставит тебя старым вруном.

— Только бы до послезавтра не приехал. — Мирошниченко крепко пожал Руденку руку.

— Ну, а мелкобуржуазная стихия здорово еще сидит в тебе? — Неглубокие оспинки вокруг прямого носа Руденка снова добродушно шевельнулись.

— Ох, и здорово же! — вздохнул Мирошниченко. — Как сказал Кульницкий про землю, — кажется, не десятины, а сердце вынул из груди.

— Недаром говорят: у нашего мужика в груди с одного боку сердце, а с другого — земли комок.

— Про комок не знаю, а что в крови она кипит, это правда, Иван. Разве ты по себе не чувствуешь?

— Чувствую, Свирид, — согласился Руденко и, вспомнив что-то, повеселел. — Чуть не позабыл: нашли в уезде подпольную лавчонку. Чтобы не подвести одного председателя комбеда, выделили для вашей школы пятьсот аршин товара.

— Спасибо, Иван! — Мирошниченко растроганно посмотрел на друга. — Теперь не разбежится наша школа. А учитель как обрадуется!

— Еще какой-нибудь слушок пустишь? — рассмеялся Руденко.

— И не подумаю. Если в этом году мужики получат материи на детскую одежду, все поверят, что на будущий год уже и сапоги выдаст власть. Мужика, Иван, понимать надо и не только бранить, но и жалеть.

— Стараюсь, стараюсь, Свирид! — с деланной скорбью вздохнул Руденко, и друзья расхохотались. Им не хотелось расставаться, но обоих звала земля. Одного — в натуре, а другого — расчерченная на бумаге.

Вскоре Замриборщ во весь дух мчал Мирошниченка в Новобуговку. Но в дубняке мотоцикл обиженно зачихал, зашмыгал, запрыгал черным кузнечиком и остановился.

— Гуляйте, Свирид Яковлевич, пока я свою чихалку налажу. — Замриборщ соскочил с прогнутого седла.

Он отвел машину на обочину тракта, а Мирошниченко вышел на опушку, сбивая носком сапога ведьмовское кольцо тонконогих грибов. До недавнего времени он считал эти грибы поганками, но в партизанских лесах узнал, что они съедобны, а приправа из них хоть куда и даже чесноком припахивает.

За опушкой подымались роскошные вековые дубы, и клочки неба врезались в них, как синие роднички в зеленую землю. Кое-где на этой сентябрьской сини чеканными колокольчиками выделялись гроздья желудей или выступал силуэт птицы. Совсем недалеко ссорились, как барышницы на базаре, две сойки, на миг они нарушили чистую гармонию лесных звуков, но от этого только прозрачнее звенела чуткая глубь лесов.

Под сводом черемухи и дикой яблони глубоко дышал лесной родник, и его дыхание порождало чистый, как слеза, ручеек. По обе стороны родника зеленым пушком курчавилась меленькая и на диво тонкая травка, для нее и капелька росы была тяжкий груз. Спугнув плавунца, который, как бронзовая пуговица, стал ввинчиваться в воду, Мирошниченко напился из родника и прилег неподалеку от него, положив голову на сложенные руки.

Поклоннику симфонической музыки, желающему насладиться красотой и чарами новых мотивов, надо подремать в сосновом молодняке, когда его слегка перебирает ветер, а человеку не слишком музыкальному достаточно и мягкого шума лиственных лесов. Этот шум обволакивал Свирида Яковлевича, уносил его в родные места, и уже показалось человеку, что он легко-легко взлетел над лесами и приглядывается — где село? Но какой-то жалобный писк разбудил Мирошниченка. Он раскрыл глаза, и то, что увидел, удивило и надолго поразило его. На самом краю родничка сидела большая пучеглазая лягушка, заглатывая широкой пастью ножки маленькой птички. Доверчивая голубая синичка, собравшаяся напиться воды, теперь в смертельном страхе махала крылышками и тоскливым писком взывала о спасении.

Свирид Яковлевич сорвался с земли, подбежал к роднику и не сильно, чтобы не повредить птичке, ударил лягушку сапогом. На обведенных концах лягушечьего рта показались пузырьки, она выпустила птичку, и та, прихрамывая, помогая себе крыльями и хвостом, насилу выбралась на берег. А лягушка стремглав нырнула в родник.

XVII

Братья собрались не в хате, а в овине. К ним присоединилась было и Василинка, но отец сразу же прогнал ее. Она побежала на пруд, села в челнок и, сложив руки на коленях, задумалась о том, какую еще тайну скроют от нее, — ведь старшие не умеют жить без того, чтобы не скрывать что-нибудь.

Тихо покачивался крохотный, на одного человека, челнок, и камыши убаюкивали своим шорохом воду. Девочка с разгона ударила по ней рукой, гребнула, и челнок отделился от берега: надо же для дяди Данила потрясти вентеря. Василинка выезжает на середину пруда, а над ней, как цветок, вспыхивает звездочка и, мерцая, падает в лес.

В овине между тем идет свой разговор.

— Не ты, брат, первый, не ты и последний. Вернулись в наши села и хорунжие и сотники, есть и офицеры. Известно, с музыкой их не встречали, но и к стенке не ставили. Такое дело. Живут себе тишком, трудятся помаленьку, кое-кто даже паек получает. А иные на Врангеля пошли, так их семьям и землю дают наравне со всеми, — успокаивает брата Олександр.

— И взяли офицеров на фронт? — встрепенувшись, спрашивает Данило.

— Еще и спасибо сказали. Новая власть злая только со злыми. Такое дело.

— Может, и мне попроситься?

— Погоди с этим, — возражает Мирон. — В теперешнее время не знаешь, кто завтра станет хозяином. Нынче самое лучшее притаиться потихоньку, как заяц под кочкой.

— Что же ты, Мирон, не подождал землю брать? — Олександр бросил насмешливый взгляд на брата. — Притаился бы, как заяц под кочкой, и глядел бы оттуда, как люди наделы берут.

— Землю мне власть дала. Я тут ни причем. Кто ж откажется от земли?

— Уже и оправдания на всякий случай на языке вертятся? — хмурится Олександр и обращается к Данилу: — Завтра на зорьке будем ждать тебя на перекрестке за селом. Втроем пойдем в уезд, раз такое дело.

— Спасибо, брат! А что мне со своим оружием делать? В пруду утопить?

— Нет, в уезде спросят тебя, куда ты его подевал, — возражает Олександр. — Надо сдать.

— А ну как по дороге перехватит его с оружием черт какой-нибудь? Тогда пиши пропало, — морщится Мирон.