Николай Вирта - Одиночество Страница 53

И еще одна новость вконец расшибла Антонова и союз: Десятый съезд большевиков провозгласил на весь мир новую экономическую политику и, как основу ее, — нерушимый союз рабочих и крестьян.

Казалось бы, бита карта! Но если с каждым днем мрачнел Антонов, все реже слышали люди его раскатистый смех, веселую речь и редко видели улыбку на похудевшем, землистом лице и побелевших губах, святоша Плужников был не из таких, чтобы сдаться легко.

Правда, агентура разгромлена и главарь ее оказался предателем; правда, схвачены многие комитетчики. Но разве так уж трудно навербовать новых и поставить свежую агентурную сеть? Неимоверными усилиями контрразведки Антонов и Плужников зализывали раны, нанесенные мятежникам.

Это ничего, что агентура не такая мощная, какой она была, но обслуживает комитет в достаточной мере. А провал Ишина даже порадовал «батьку»: терпеть он его не мог, и не только потому, что Иван Егорович лез на его место, но и потому, что мужики давно перестали верить этому пустобреху.

Осталось пережить еще один удар.

Как-то утром зашел к Антонову Плужников: волосы спутаны, скопческое лицо пожелтело от забот и тревог.

— Сердит ты, что ли? — спросил его Антонов. — Чем опять недоволен?

— Ох, Степаныч, не знаю, что и сказать! Вот ты Сторожева мне все нахваливаешь. Мужик он, конечно, умный… А спроси его, зачем он к тебе пришел?

— Знаю, — огрызнулся Антонов. — Зол он на меня, волком смотрит.

Плужников посмотрел в окно — там слонялись все те же оборванцы, грызли семечки, безобразничали. Скопческое лицо его омрачилось.

— Такое-то, браток, дело, — вздохнул он. — Эту шушеру и сволочь всякую разогнать — раз плюнуть. Петр Иванович, конечно, останется: ему в нас последнее спасение. Да ведь Петр Иванович разве фигура? «Э, — скажет мужик, — вон он на ком, Сторожев-то, едет, на Антонове». Он и пошлет нас с тобой, милок мой, к чертовой матери!

— А я думаю, — отозвался Антонов, — как раз теперь, когда дела начинаются всерьез, крепкий мужик — фигура для нас подходящая. На умном, сильном мужике мир держится.

— Так-то это так, да все как-то не так. Голова у меня, Сашок, болит, в нутре жжет, сил нету. Что нового?

— Газеты получил… Почитай, что там о нашем брате пишут.

Плужников с постным видом читал московские газеты. За политикой Москвы он следил прилежно, знал, что делается кругом.

— Степаныч, — окликнул он Антонова, — ты думал, голубь, о том, как у нас дальше дело пойдет, куда идем мы, а?

Впервые без притворства говорил с Антоновым кулацкий «батька».

— Что ты, Гриша? — встрепенулся Антонов. — Что ты тревожный такой?

— Вот все думаю, браток, везет же красным, — сумрачно заговорил Плужников. — Со всеми они замирились, белым наклали по шапке… То одно, то другое государство их признает… — Он пожевал губами, почесал седенькую, пегую бороденку. — Ныне Ленин за разруху, слышь, взялся… Теперь жди, и за нас возьмутся.

В дверь постучали. Вошел Сторожев и с ним плотный человек, одетый в железнодорожный дубленый полушубок.

— Фирсов, — сказал он, обращаясь к Антонову, — представитель Цека партии эсеров, по особому поручению.

Антонов и Плужников, заранее предуведомленные о приезде эмиссара с большими полномочиями, ждали его со дня на день.

Сразу повеселевшие, они приветствовали Фирсова, но тот, казалось, был бесчувственным к знакам внимания, которыми его окружили.

Перекинувшись несколькими словами с Фирсовым, узнав, что он доехал благополучно, Антонов высунулся в дверь.

— Позовите Санфирова, Косову, Шамова и всех, кто в комитете, — приказал он. — И больше сюда никого не впускать!

Пока собирались люди, Фирсов сидел у окна и смотрел на грязную улицу, вымоченную первыми весенними дождями.

Что-то торопливо дожевывая, вошел теперешний заместитель Плужникова Шамов, делегат от Борисоглебского уезда, представительной внешности, с большой головой, на которой волной лежали седые волосы. Вышел он из богатой крестьянской семьи, был в свое время техником в железнодорожном депо.

Вслед за ним вошел молодой красавец, франтоватый командарм Богуславский, веселый и общительный: антоновцы любили его беззаботную смелость; появились хмурый Санфиров и Марья Косова.

— Представитель ЦК товарищ Фирсов, — представил Антонов приехавшего эмиссара.

— Этот настоящий, — буркнул Сторожев. — Два дня обрабатывали его с Юриным.

— Дураки! — презрительно бросил Фирсов, когда утих смех, вызванный словами Огорожена. — Обрабатывали! Кого не надо — два дня держите в контрразведке, а кого надо — зевнули. Идиоты! За грош отдали Ишина.

— Не очень горюем, — усмехнулась Косова. — Давай выкладывай, что привез.

Фирсов вынул носовой платок, вытер шею — в комнате было жарко — и обратился к Антонову:

— По поручению центрального комитета партии социалистов-революционеров передаю вам привет!

— За привет спасибо, — ухмыльнулся Шамов. — А не прислали ли они с тобой оружия?

Антонов рассмеялся. Он радовался: наконец-то там наверху опомнились и помогут ему в трудный час.

Фирсов надменно осмотрел Шамова с ног до головы.

— Я прислан по особому поводу. Международное положение и положение внутри страны после Десятого съезда большевиков сложилось для нас неблагоприятно. Политика нашей партии сейчас заключается в том, чтобы сохранить кадры. А ты: «Оружие не прислали ли?» Крутитесь в этой дыре и дальше своего носа ни черта не видите. Вояки! Вы потеряли головы и бьетесь лбом о стенку. Вы мешаете нашим планам, понятно?

— Дальше! — Антонов чуть не скрипел зубами от ярости. Вот так порадовали его верхи!

— Мы предлагаем для сохранения кадров ликвидировать восстание. Если не подчинитесь — мы откажемся от вас.

Лицо Антонова побелело, губы задергались, еще острее обозначились скулы.

— А-а, сволочи! — закричал он. — Я знал, что вы продадите меня! Плужников, Шамов, вы что молчите?

— Слышь-ка, милок, — обратился Плужников к Фирсову. — Скажи ты нам, за коим же бесом мы все это затевали? Чтобы выхлестать из народа кровушку и сдаться, ничего не добившись?

— Обстановки не понимаете, не понимаете течения исторических процессов! — холодно процедил Фирсов, с презрением глядя на «батьку». — Повторяю: сейчас в открытую с большевиками воевать нельзя. Силы надо беречь, оружие беречь, в подполье уходить. Так постановил центр.

— И правильно постановил, — заметил Санфиров. — Народ войны не хочет. Нас бандитами начали звать. Народ мира хочет!

— Яшка, и ты меня продаешь?! — крикнул Антонов.

— Нет, не продаю, Александр Степаныч. Здраво мыслю, только и всего. Отзвучали набаты, кончилась война, мир идет на поля…

— Стишки начал сочинять, дур-рак! — злобно прошипел Сторожев. — Командир гвардии, чтоб тебя!..

— Молчи, Петр Иванович…

— Не верь, не верь Яшке, Саша! — закричала Косова. — Продаст!

— Тут нет Сашки! — разъярился Санфиров, ненавидевший Косову. — Тут сидит командующий армией восстанья. Тут решаются большие политические дела, и бабе здесь делать нечего.

— Убью, подлый! — Косова выхватила револьвер.

Антонов ударил ее по руке. Револьвер упал.

— Александр Степанович, — сказал Сторожев, — плюнь на иудушек! Пока не отвоюем власть, будем воевать. Силы у нас еще есть.

— Верно, верно! — поддержал его Шамов.

— Сомнут! Всё сейчас против нас, — предостерегающе сказал Санфиров.

— Стало быть, что же? К красным идти на поклон? Милости просить? — Антонова трясло от гнева. — На веревке тебе, Санфиров, покачаться захотелось?

Фирсов встал.

— Вот что — в последний раз предлагаю: прячьте людей, закапывайте оружие.

— Пошел вон! — зарычал Сторожев.

Фирсов, пожав плечами, вышел, бросив на ходу:

— Завтра соберите комитет и штаб. Думаю, они умнее вас.

— Продали, продали! — Антонов заскрежетал зубами и повалился на стол. Все бросились к нему.

— Опять! — Шамов безнадежно махнул рукой.

— Что с ним? — спросил Сторожев.

— Припадок.

Вызвали армейского врача Шалаева. Через час Антонов пришел в себя, поманил пальцем Плужникова, который сидел на кровати и с тревогой следил за манипуляциями врача.

— Верно сказал этот пес, надо созвать комитет, Наумыч, — прохрипел Антонов. — Дело серьезное, без народа не обойтись.

Вечером в избе, где жил Антонов, за закрытыми ставнями пьянствовали Антонов, Косова и Герман.

Они собрались выпить, чтобы разогнать дурное настроение. Фирсов нарушил обычное молчаливое душевное равновесие Антонова. Косова, любившая его, любившая истерически (да и какого иного чувства мог ждать Антонов от этого чудовища?), хотела рассеять дурное настроение ее героя и любовника, а Герман был рад придраться к любому случаю и напиться.