Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1) Страница 53

—  Я не совсем согласен с вами,— тихо возразил Коробин, и лицо его, только что приветливое и оживленное, словно застыло.— Может быть, Лузгин кое в чем и зарывается иногда, но зато государственные задания выполняет одним из первых. Его в спину толкать не приходится — сам все понимает с полуслова. А не за такие ли достоинства мы прежде всего должны ценить председателя?

«Если они каждый вечер так обмениваются мнениями, то Дарья Семеновна права!» — подумал Константин, не зная, удобно ли ему вмешаться, чтобы загасить жар спора в самом начале. Но скоро он понял, что вряд ли стоит так поступать, потому что, судя по всему, речь шла не только о способности какого-то Лузгина вести колхоз, а о чем-то более серьезном, разделявшем двух секретарей.

—  Да, мы с вами в первую голову должны смотреть, хорош или не хорош председатель как хозяин! — подтвердил Бахолдин, и, так как спорить в полулежачем положении ему было не совсем удобно, он слегка подтянулся и

сел, облокачиваясь на подушки.— Вот вы уверяете меня, что Лузгин государственные интересы ставит на первый план. А вы убеждены, что выполнения планов он добивается, ничего не нарушая в хозяйстве, не подтачивая его основ? Разве нас должно интересовать только одно — чтобы он выполнил задание? А если Лузгин добивается выполнения, дискредитируя те коренные принципы, ради которых мы с вами живем, и боремся, и строим коммунизм? А тогда разрешите спросить: кому нужны успехи, достигнутые такой ценой? Нам нужен в колхозе не управляющий имением, выколачивающий доходы любой ценой, а руководитель, душа коллектива, которого бы все уважали!

Казалось, Коробин слушал Алексея Макаровича с усталой рассеянностью, как бы не придавая особого значения разговору, но Константин видел, что в этой рассеянности таились и нарочитость, и настороженность, и трудно скрываемое раздражение.

—  Простите, Алексей Макарович, но я не понимаю вас! — Коробин пружинисто поднялся, скрипнув сапогами, нетерпеливо хрустнул пальцами рук.— Вы же сами не один год поддерживали Лузгина! Почему же он сразу так низко пал в ваших глазах?

—  Я ждал, что вы зададите мне этот вопрос...

Бахолдин взял со столика автоматическую ручку с блестящим наконечником, повертел ее в руках, положил на место, по привычке погладил щеку. Было пока непонятно — задет ли он упреком или, наоборот, доволен, что его заместитель из деликатности не умолчал о том, что и его волновало, и теперь можно было внести в спор полную ясность.

—  Может быть, я и виноват в том, что в прошлые выборы, когда предлагал убрать Лузгина, не настоял на своем. Но вы и другие члены бюро заверили меня, что он исправится, сделает выводы из критики, а самое главное, убедили меня, что его просто некем заменить... Но не в этом суть!..

Алексей Макарович передохнул, поискал глазами Коровина, ему, видно, легче было говорить, глядя на того, кого он хотел убедить, но лицо стоявшего в тени абажура заместителя словно проступало со дна затянутого тенистой ряской омута.

—  Сегодня мы с вами тоже как будто всех вполне устраиваем — и обком, и районный актив. А можете ли вы, Сергей Яковлевич, допустить, что завтра коммунисты вдруг могут лишить нас доверия? И не потому, что мы с

вами плохие люди, а потому, что не годимся как руководители?

—  Вполне возможно,— неохотно согласился Коробин,— Никто от этого не застрахован. Диалектика, как говорится, закон развития!

—  Так и с Лузгиным,— миролюбиво заключил Бахолдин.— Вчера он вроде и тянул колхоз, и люди там его терпели, а нынче по хотят терпеть!..

—   Вы же знаете, кто там воду мутит,— с мрачноватым упрямством проговорил Коробин.— Отдельные личности недовольны, а не все колхозники...

—   Ну, это надо проверить! — сказал Алексей Макарович.— Наше дело разобраться во всех фактах досконально, а не полагаться на свои догадки и одностороннюю информацию!.. Я получил прямо на дом несколько анонимных писем, и, если отбросить даже мелкие личные обиды, которыми эти письма пропитаны, можно понять, что Лузгина там никто не любит, не уважает и пока только побаиваются! Изжил себя человек, не по плечу ему такая ноша. Поэтому я бы на вашем месте не торопился с выводами, прежде чем вы станете докладывать о Черемшанке Ивану Фомичу.

—  Мы, по-моему, будем вместе докладывать...

—  К сожалению, я уже, вероятно, не смогу этого сделать, хотя ответственности с себя и не снимаю.— Алексей Макарович потянулся к большому столу и взял лежавший на стопке книг белый запечатанный конверт.— Вот, прошу вас... Отправьте с райкомовской почтой.

—  Что это? — Коробин приблизился к полосе света и стоял теперь рядом с кроватью, с некоторой растерянностью глядя на Алексея Макаровича,

—  Мое прошение об отставке,— с шутливой живостью ответил Бахолдин, но по тому, как левая его щека вдруг стала нервно подергиваться, видно было, что эта шутливость дается ему нелегко.

Сердце Константина болезненно сжалось, первым его побуждением было броситься к старику, отговорить его от опрометчивого, как ему казалось, решения, но он не двинулся с места, боясь ненужной жалостью еще сильнее растревожить Алексея Макаровича. Он заметил, как спокойно принял это известие Коробин, словно оно не было для него неожиданным, положил конверт в портфель, щелкнул замком и только спросил:

—  А может быть, вы это напрасно?

—  Я  знаю,  что   делаю,— сухо   ответил   Бахолдин,—

Сколько я еще пролежу — неизвестно, а дело, вижу, от этого страдает. Да и вашу инициативу сковываю...

—  Нисколько, Алексей Макарович!

—  Вот так,—как бы ставя точку, проговорил Бахол-дин.— Будем считать вопрос решенным.

Он снова сполз с подушек, улегся поудобнее и прикрыл ладонью глаза, как будто свет тяготил его. — Что же вы хотели бы у нас делать?  Константин не сразу понял, что Коробин обращается к нему, так неожидан был этот переход. Он весь был во власти противоречивого и смутного чувства обиды за своего старого учителя, желания как-то приободрить и утешить его и нескрываемой досады на этого напористого и черствого человека, не считавшегося, судя но всему, ни с чем.

—  Алексей Макарович вот думает, что я должен идти на партийную работу... Мне тоже кажется, что это будет интересно, и, может быть, я смогу...

—  Для коммуниста всякая работа должна быть интересной, если ее поручает партия! — хмурясь, прервал его Коробин.

Мажаров рывком встал, готовый возражать и спорить, но тотчас опустился на стул, медленно положил ногу на ногу, и пальцы его больших рук сомкнулись плотным замком на остром колене. Он сдержал себя и не дал воли своей горячности.

«А он не такой уж тихоня, каким показался с первого взгляда!» —подумал Коробин.

—  Наверное, вам нелегко было уйти из министерства, товарищ Мажаров?

Вопрос таил в себе некий иронический смысл, но гость был толстокож и не почувствовал себя уязвленным.

—  Нисколько! — Константин обезоруживающе улыбнулся и с подкупающей откровенностью пояснил: — В последнее время я не скрывал своего равнодушия к работе, и, может быть, поэтому меня особенно не удерживали... Как говорится, была без радости любовь... Я просто счастлив, что наконец вырвался оттуда, так все мне там осточертело.

«Хорош!» — чуть было не сказал вслух Коробин. Он уже жалел, что задал приезжему вопрос, который вызвал такую граничившую с легкомыслием искренность. Обычно он старался в разговоре с любым человеком избегать той предельной степени откровенности, которая как бы связывала его чем-то на будущее — словно он оставался в этом случае в каком-то моральном долгу перед собеседником. Но

теперь он волей-неволей вынужден был продолжать начатый разговор.

—  Чем же вас не устраивала работа в министерстве?

—  Как вам сказать? — Константин пожал плечами.— Дело совсем не во мне... Просто я пришел к выводу, что такая должность в главке, где я работал, не нужна. Она была в какой-то степени даже нелепа — ведь я не приносил никакой пользы колхозам, которые были под началом нашего главка... Сократи эту должность, и ничего не изменится ни в самом министерстве, ни в главке, ни тем более в жизни; кем и для чего она была выдумана — непонятно!

Мажаров поднялся и стоял перед Коровиным, прижимая руку к груди, глаза его казались совсем черными от волнения, говорил он очень громко, по-юношески ломким, отрывистым баском, нисколько не заботясь о том, как его поймут.

—  Месяца два назад, когда я вернулся из очередной командировки, я пошел к своему начальнику и высказал ему все это... И он, вы не поверите, почему-то решил, что я хочу повышения и недоволен своей зарплатой! А потом, когда до него дошло, начал меня воспитывать, обвинил в гнилой интеллигентщине и прочих грехах. Напрасно вы, мол, обобщаете, увидели два-три отсталых колхоза и стали паниковать. Это я-то! — Мажаров рассмеялся.—Я, конечно, выслушал его, но поступил по-своему — написал докладную в ЦК и в ней поделился своими мыслями, рассказал о том, что видел... Начальник главка, узнав, что я пишу докладную, и тут меня хотел отговорить: зачем вам, мол, это нужно? Наверху и без вас знают о положении вещей, и — нет, вы только послушайте, Алексей Макарович! — он усомнился в моих патриотических чувствах! Тут уж я ему выложил все, что думаю о нем, и подал заявление об уходе.