Евгений Рожков - Осень без любви Страница 53

На этом письмо заканчивалось. Долго сидел Демьян, рассматривая мятые, исписанные карандашом тетрадные листочки письма, рассматривал конверт, залапанный и тоже мятый, видать, несколько раз распечатываемый (были видны следы подклейки), и не мог унять дрожь в теле. Потом он оделся и пошел к морю.

Море было свинцово-серо и задумчиво тихо. От воды тянуло легким, пощипывающим холодком. Над водой висело серое, густое, облачное небо. Лето подошло к концу, и вот-вот должны были прийти холода. От горизонта, где смыкалось море и небо, бежали волны. Натыкаясь на берег, они шипели, и море, казалось, о чем-то рассказывало нудно и сбивчиво.

Демьян сел на выброшенное волнами бревно и стал смотреть вдаль. Было тягостно и больно на душе. Известие о смерти брата холодило сердце. Он думал о своем детстве, о матери, умершей, когда он был совсем маленьким. Вспомнил об отце, погибшем на фронте, вспомнил, как тот, навсегда уходя из дома, просил слушаться мачеху и помогать ей во всем, а главное, любить младшего брата и, если чего, стать ему вместо отца. Прошлые причины разрыва с братом, теперь после его смерти, в минуты, освещенные памятью об отце, показались Демьяну незначительными, и раскаяние, искреннее, по-русски мучительное, охватило его.

«Он-то там без копейки горе мыкал, а я тут с жиру бесился, — корил себя Широкин. — Что это я, сволочь, писем не писал, десятку брату не отправил? Утопиться тебе пора, Демьян, от такой бесчеловечности».

Широкин поднялся и медленно пошел по берегу, потом свернул и зашагал от залива в глубь тундры. Под ногами похрустывала сухая подушка пожухлых трав. Тундра, пропитанная гарью дымившего торфяника, напоминала выжженное огнем поле стерни. Из-за облаков выглянуло солнце, оно было высоко и светило ярко, не понимая мелких и больших бед человеческих.

Широкий ходил по высохшей, пропахшей дымом тундре и думал, спрашивал у себя: «Как же так получилось, что на разгул да попойки ума хватило, а вот на заботу о ближнем — нет? Как же могло получиться, что забыл о самом святом в жизни — о наказе отца?»

Домой Демьян вернулся под утро следующего дня, долго, обстоятельно говорил с Елизаветой, которая, к счастью, поняла его, спокойно собралась и ушла, а Маша вгорячах назвала его сердобольным олухом, а потом извинилась, попросила денег на дорогу. С Елизаветой они давно решили поехать на прииск, где думали найти достойных себе спутников жизни.

Три дня Демьян пробыл в пути: день летел до Москвы, день ехал на поезде до станции Разуваевки, откуда до деревни рукой было подать, и день добирался до дома, на попутных машинах. Подошел он, уставший, пыльный, к дому, в котором родился и рос до пятнадцати лет, и не узнал его. Раньше дом вроде, большой был, просторный, а теперь съежился, покосился, по «пуп» влез в землю и почернел от времени. Постоял Демьян, постоял у калитки и пошел через улицу к бабке Нюре. Как увидела та его в окно, так в выскочила распатланная вся, заковыляла навстречу с руками, вскинутыми к небу.

— Вернулся!.. Все ж таки, отыскался и вернулся!..

Так стара была баба Нюра, так стара, что одной ногой уж переступила через саму жизнь. Морщинистое, маленькое личико бабки с ввалившимися бесцветными глазами пугало своей неземной бледностью.

— А я уж и надеяться забывать штала. Как-никак давно отпишала. Оно, вишь, гошподь помог, нашелся.

— Где Гришутка-то? — спросил Демьян.

— Да на улице, прибежит вот-вот. Он все лето ш пацанами по улице швишет… Бойкай, не приведи гошподь…

Баба Нюра стала накрывать на стол, а Демьян умылся, присел на табуретку у окна и, поглядывая на деревенскую улицу, на родной отчий дом, потихоньку плакал. Сколько человеческих жизней связано с домом, — жизнь отца, жизнь матери, мачехи, брата, его жены.

Через пару недель Демьян Широкин стал собираться назад на Чукотку. Тяжко ему почему-то было жить в родной деревне, воспоминания ли о голодном военном детстве тяготили душу или еще что? В опустевший братов дом он так и не заходил, боялся чего-то.

Маленький Гришутка успел привязаться к Демьяну. Все эти дни они были вместе, ходили в лес, на речку. Демьян не скупился на всякие бесхитростные деревенские сладости: пряники и конфеты, что продавались в магазине, и на различные обновки: штанишки, рубашки.

— Коль уж ты так решил, — ввалившимися внутрь рта тонкими губами шамкала бабка, — так ты уж и уедешь. Ты весь в отца — наштырный. Бывало, в детштве чего не так шделаешь, мачеха-то пилит-пилит тебя, а ты знай за швое, опять не так делаешь. Она-то за это тебя и изводила, и не любила, царштво ей небешное, злая была. А то пожил бы, ушпеешь, еще нахолодишься там, на Шевере.

— Да нет уж, поеду. Как вы тут в пыли да в жаре живете? — ужасался Демьян. — Хотя и у нас в этом году тяжелое лето было.

— Это недавно пыльно-то штало. Что-то поблизошти штроють, вот машины и шнуют. Раньше-то бывало… Теперь белье на улице повесишь, оно черным от пыли штановится. Ты там, на Шевере-то, Гришутку береги и в шадик детшкий помешти.

— Помещу, человеком будет.

— На мои-то похороны не приезжай, далеко больно. Родштвенников у меня много, ешть кому в землю положить, отработала, отжила я швое.

Демьян вздыхал, курил и жалел бабку. В детстве, когда мачеха выгоняла его из дому, баба Нюра брала его к себе…

— Я, баб Нюр, помогать вам буду. Деньги у меня есть, не сумлевайтесь, — хриплым виноватым голосом обещал Демьян.

Щеки у бабки слегка розовели, она сердилась, трясла мелко седой головой и говорила:

— Будет тебе молоть-то. Зачем мне деньги? Козочку вон шошеди обещали подарить и буду я над ней хлопотать. Мне без хлопот-то нельзя. За детем-то хлопотать мочи уж нет, а за козочкой еще шмогу. Подраштет, так молоко будет. Молоко-то у ваш там ешть?

— Есть, кажись. Я никогда не брал его.

— Ты Гришутку шправно питай. Кровь-то у ваш едина, отцовшкая.

Вернулся Демьян Широкин на Чукотку, а тут уж осень в разгаре, холодно и дожди день-деньской идут. «Летом, когда надо, ядрена вошь, не шли, — сердился Демьян, — а теперь их не остановишь».

Через несколько дней после приезда пошел Демьян устраивать Гришутку в поселковый детский садик. Садик был маленький, размещался в ветхом низеньком домике. Посмотрел Демьян на облупившиеся стены, на жирные дождевые подтеки на потолке и не по себе ему стало.

— Как же в такой берлоге детям можно жить? — спросил он у заведующей.

Уж немолодая, полная женщина с сырым веснушчатым лицом развела беспомощно руками:

— А бог его знает. Как мы будем зимовать?! Обещали в этом году в новое помещение перевести, да запоздали со строительством, здесь зимовать будем. Теперь вот бегаю, чтобы деньги на ремонт отпустили, а толку что? — нет, говорят, нет, и все тут.

— Много денег нужно?

Заведующая показала смету на ремонт. Широкин внимательно просмотрел бумаги. В колхозе, когда он еще работал завхозом, ему не раз приходилось составлять смету, поэтому в бумагах он быстро разобрался. Смета была составлена толково.

— Никто вам этих денег не даст, — нахмурившись сказал Демьян. — Какой резон тратиться, когда здание будет сноситься. Но вы начинайте ремонтировать, завтра деньги будут.

Демьян повернулся и пошел на улицу, а оторопевшая заведующая долго стояла посреди кабинета и не знала, что ей делать.

Широкин зашел в сберкассу, снял со своей книжки нужное количество денег и перевел их на счет детского садика. На следующий день там приступили к ремонту, а через полмесяца Гришутка стал ходить в чистенький, отремонтированный поселковый детский садик, который назывался именем чукотского веселого, счастливого, сказочного человечка-божка «Поликеном».

Вскоре Демьян Касьянович устроился на работу. Поступил он в центральную котельную кочегаром. Работа была не из легких, но зато и заработками не обижали. Назад, в колхоз, он не поехал: стыдно было перед людьми за свои проделки.

Жил Демьян все так же в маленьком зеленом домике на краю поселка. Начальство на новой работе обещало годика через два дать ему хорошую квартиру.

В воскресные дни, когда у Демьяна был выходной и Гришутка не шел в садик, они частенько уходили в тундру. В последнее время стояли погожие, солнечные дни. Тундру слегка припорошило снегом, выжженная жарким летним солнцем трава на белом фоне поблескивала золотисто и вроде даже счастливо. Воздух был чист и от легкого морозца приятен. В прозрачной, бесконечной синей дали белели островершинные сопки. В горах Анадырского хребта давно выпал снег. Там, в диких каменистых ущельях, на вершинах гор и сопок копился холод, который вот-вот должен был обрушиться в долину, на реки и озера, на залив и само море. Тогда море скует многометровым льдом и занесет снегом по самые крыши домов в поселке. Земля под ногами была еще мягковата и пружинила, как губка.