Галина Башкирова - Рай в шалаше Страница 53

...Совсем не просто разобраться в том, что торопливо записывала Таня. И возникает целый ряд вопросов. Так, когда она все это продумывала, вспоминались ли Тане давние Костины стихи, кончавшиеся строчкой: «Ты не женщина, просто знак, мне привидевшийся фантом...» Догадалась ли она после предупреждения Верочки, что сама разгуливает по краешку устоявшегося мнения о себе самой. Ведь в своих рассуждениях Таня вплотную подошла к мысли о том, что почти любая малая группа устроена так, что ждет от личности того, что привыкла ждать, — однозначности реакций и суждений, однотипности поступков. Тем самым общение, а оно часто бывает автоматоподобно, невольно создает особый тип фантомов: рассматривая человека как вещь, машину в том смысле, что человек не должен быть способен на необычные поступки, на несвойственное ему настроение, на болезнь, например, если он слывет среди всех здоровым, на взлет фантазии, если он известен как скупой педант, на подлость, если все убеждены в его благородстве, на добрые дела, если все уверены, что он эгоист. Тем самым могущественное «ВСЕ» превращает человека в автомат, созданный по подобию «ВСЕ ТАК СЧИТАЮТ», даже если эти «ВСЕ» — группа из пяти человек, лишающая человека возможности сильных выборов и поступков, ибо любой сильный выбор «смущает» отлаженное общение.

...Всего этого Таня не написала, она напишет об этом позже и гораздо более учеными словами. Она назовет общение человека с вещью и одушевление человеком вещного мира (всю первобытную магию, все языческие культы) фантомами первого порядка, и для анализа их Тане понадобится страниц двести — триста, не меньше. Фантомами же второго порядка Таня обозначит таинственный плод совместного человеческого воображения, который, будучи создан и запущен в действие, бывает реальнее, живее и опаснее для воображения человека, ему вверившегося, чем близкие люди, его окружающие, носители все того же фантома. Поодиночке люди гораздо безобиднее, чем совместное «производство» их воображения.

И тут на память невольно приходит Вера Владимировна и ее история.

В самом деле! Бедная Верочка оглянуться не успела, как ее подмял под себя и все за нее решил фантом, ею самою созданный, ее представление о своей роли среди людей и о том, как эту роль они воспринимают.

Вполне возможно, Таня сумбурно и невнятно излагала свои мысли, но в них что-то важное заключено для всех людей, какое-то больное зерно, если нечто неодушевленное, лишенное плоти, голоса, обаяния личности, грубо вмешивается в жизнь и кроит ее так, как этому «нечто» удобно. Разумеется, мощные фантомы не складываются в одночасье, разумеется, Верочкино представление о себе как самом необходимом человеке в «Ботсаду» имело длительную историю и, как все длительное, неизбежно печально. Но ведь результат от этого не меняется.

...Если бы ее муж не погиб в первый же месяц войны на подступах к Москве, оставив ее двадцатилетней девчонкой, только что окончившей учительский техникум, с больной матерью на руках, то есть если бы не было войны, если бы на войне не погибло двадцать миллионов мужчин Верочкиного возраста и тех, кто старше, и если бы до того не погибло еще несколько миллионов, кто знает, как сложилась бы ее судьба. Крохотный носик, тонувший в румяной округлости щек, карие с поволокой глаза и уже тогда чуть суетливая манера говорить обещали молоденькую хозяйку, повязанную счастливыми домашними хлопотами, полногрудую даму, умело и со вкусом выбирающую мясо для обеда. И вечером книжка в руках и вряд ли особенное увлечение телевизором, слишком много веселости и надежды читалось в карих тех глазах, и прогулка с мужем под руку, а там уж покатили коляску с внуком, и подружки дочери уже завидуют, что у нее так хорошо сохранившаяся, полная сил мать... Кем бы Верочка потом ни работала, в ее двадцатилетних глазах сияла мечта о такой жизни... И казалось, что именно такая, разве что в деталях отличная жизнь (не дочь, а сын, или мы ошиблись с неприверженностью ее к телевизору) Верочку ожидала. Ибо не откликнуться на сияние этих глаз, не дать Верочке возможность суетиться, ворковать, ласково приговаривать разные милые словечки, окутывать, заслонять своим телом от любой обиды было бы слишком большой жестокостью со стороны судьбы.

А судьба случилась одна на всех. И Верочка поняла это, может быть, слишком буквально — она ничего не сделала, чтобы судьбу свою обхитрить. Разумеется, сейчас легко посмеиваться и снисходительно сожалеть: «Бедная Верочка, у нее никого, кроме нас, нет», или «Бедный шеф, по-прежнему осторожничает», или «Бедная Ираида, ни слова от себя!».

А было так. Верочку устроили в институт, где она и теперь работала, лаборанткой. Слово это ей нравилось, приятное слово. И было невдомек лаборантке, что нужно ей оттуда бежать, но карие с поволокой глаза не предполагали сложных житейских вариантов и не несли в своем нежно-готовном выражении дара предвидения. Институт в это время медленно тлел, никому не нужный, психология вырождалась в физиологию, науку об условных рефлексах. Получалось, покажи человеку кусок мяса, пойдет слюна, не покажи — не пойдет. Правда, человека можно приучить. Над тем и бились. Институт тлел в попытке самосохранения, кто-то исчезал, кто-то уезжал в провинцию, и грустно жал Верочке руку на прощанье, и долго еще вспоминал где-нибудь в Сарапуле или Перми Верочкины глаза с чистым, девичьим выражением. Какие-то имена в статьях вычеркивались, какие-то вставлялись — Верочка, как раз учившаяся печатать на машинке, ничего не могла понять, но объяснять ей никто ничего не хотел...

И постепенно она включилась в это тление, в дремотное состояние ничегонеделанья, в круговорот никому не нужных бумаг. Небольшая зарплата шла, и надо было ухаживать за матерью. Надо было и подбодрять людей, оказавшихся на ее попечении, — шефа, Ираиду и некоторых других, ныне ушедших на пенсии стариков и старушек. Они все чего-то пугались, ожидали то каких-то сессий, то совещаний, то разоблачений. Верочка кипятила им чай и приговаривала, что все пустяки, нервы. «У моей мамы тоже все от нервов!» — приговаривала она. И все начинали улыбаться. Верочка стала необходима, без нее уже было трудно дышать. И невозможно надеяться. И сама Верочка тем яснее свою роль осознавала, чем больше входила в обстоятельства. А на это ушло много времени, ведь ей никто ничего не рассказывал. И незаметно она полюбила эту случайную для нее науку за ее тогдашнее убожество и за былые ее громкие заслуги, по поводу которых, как она догадалась, и выносились в свое время постановления. А вместе с наукой полюбила и себя в ней, свою роль, которая немало значила для многих хороших людей — Верочка это чувствовала, и хорошие люди давали ей это понять. Незаметно она стала Верой Владимировной, ходячей памятью, душенькой.

Ей бы сбежать вовремя! Ей бы спастись среди людей, занятых простым делом. Пусть эти люди были бы пообычней и не разговаривали бы тихими деликатными словами. На заводе, на стройке, в школе — ее карие глаза притянули бы к себе как магнитом свое счастье, ну пусть не счастье, слишком громко сказано, судьбу! Что угодно, лишь бы не дышать тем воздухом, который, востребуя ее всю, взамен не давал ничего, кроме намека на то, что надо сидеть тихо. И Верочка сидела тихо. И фантом ее надобности и незаменимости обретал все большую власть над ее душой.

Ну а что было дальше, нам уже известно...

...Со временем Таня подвергнет фантомы классификации и выделит несколько характерных типов фантомов. Среди них будут фантомы — «враг», «друг», фантом общественного признания, фантом неправильно понятого чувства долга, фантом «конфидент», фантом «наставник»... Перечисление можно продолжить, но интерес не в нем. Разбирая взаимосвязь личности и среды, без которой существование личности невозможно, хотя бы просто потому, что нет чисто биологических механизмов, делающих личность личностью, Таня пыталась разобраться и в той системе табу, которую среда налагает на личность. Система табу — правила, запреты, законы создают общество и воспитывают личность. Но эта же система порождает стремление к нивелировке личности. Один из существенных механизмов «нивелировки» Таня и пыталась выявить — возникновение фантомов. Опять-таки Тане приходилось отметить, что и «нивелировка», в свою очередь, имеет двоякий смысл. Тут всплывала новая проблема, разработкой которой Тане тоже предстоит заняться со временем в связи все с той же проблемой фантомов, — ритуалы поведения. В соблюдении ритуалов — общественных праздников, семейных установлений — «нивелировка» обретает смысл содружества, душевного единения.

...Со временем Таня подробно опишет наиболее распространенные фантомы. Но это будет не скоро. И потому стоит отметить только, что в случае с Верой Владимировной четко действовал фантом не столь уж частый — фантом чести. Тут можно возразить, что здесь были долг, страх показаться смешной, зависимость от общественного мнения — словом, слабость, обостренная боязнью приближающейся старости. Так оценивала, по-видимому, свое поведение сама Верочка, и лучше не представлять себе, как она плача отмывала в тесном своем совмещенном санузле свежепокрашенную голову, спина ее вздрагивала, и радио в квартире молчало, и казалось ей, все вокруг замолчало навечно...