Борис Бурлак - Смена караулов Страница 53

Он ушел в свою комнату, где обычно на досуге читал газеты. В мире было относительно покойно, если бы не этот накрепко затянутый узелок на Ближнем Востоке. Сколько всяких  б о л е в ы х  точек возникало на земле после войны: то в Азии, то в Латинской Америке, то в Африке. И вот Ближний Восток все температурит…

Максим развернул местную газету. Область жила знакомыми заботами: те же стройки, комбинаты, заводы, те же люди, многих из них он знает лично. Будто и не уходил на пенсию. Смешно вспомнить, что совсем недавно он тревожился, как там обойдутся без него в горкоме. Ничего, обходятся. Город даже более ходко пошел в гору, и с обывательской точки зрения может показаться, что это как раз бывший секретарь не сумел вывести его на крутенький подъем. Обывателю нет дела до многолетней черновой работы, ему подавай готовенькое… (А-а, черт с ними, всякими неомещанами, только бы ты сам не чувствовал себя в долгу у своих единомышленников.) Ярослав Нечаев еще молод, энергичен, самое время, чтобы развернуться, показать, на что способен. Лет через семь-восемь было бы, пожалуй, поздно выдвигать его на первый план: вера в свои силы не вечна, она гаснет с течением времени. Постепенно утрачивая самостоятельность суждений, ты незаметно утрачиваешь и смелость собственных решений.

Максим взял телефонную трубку, позвонил Нечаеву:

— Как настроение? — спросил он.

— Воюем с переменным успехом, — Ярослав обрадовался его вечернему звонку: только что закончилось заседание бюро, и он сам хотел посоветоваться с Максимом Дмитриевичем по одному малоприятному дельцу.

— Ага, догадываюсь, — сказал Максим. — Речь, наверное, пойдет о Дворикове? Что ж, завтра я загляну к тебе.

Максим уже знал в общих чертах вину Дворикова. Скверное это чувство — неожиданное разочарование в человеке, который был не на плохом счету, и ты сам поддерживал его, а то и ставил в пример другим. Опытный, дельный инженер, все послевоенные пятилетки отработал на крупных стройках — и вот, нате вам: оказывается, в ранней молодости подсунул военкому липовую справку, чтобы не попасть на фронт. В то время подобные грехи можно было искупить в штрафной роте и еще вернуться с войны героем. А где искупишь их теперь? Да и вряд ли хватит силенок, чтобы снова заслужить доверие людей. Самая длинная тень у той лжи, что неотступно сопровождает человека смолоду. Эх, Двориков, Двориков. Тоже своеобразное эхо войны. Оно и посейчас вторгается в людские судьбы. Платон и Ульяна нашли друг друга исключительно благодаря этому эху. Иной поворот произошел у Риммы Луговой. Вот кому не повезло так не повезло: прожить лучшие годы с таким мелким человеком… Единственное, зыбкое утешение в том, что Двориков был в войну мальчишкой. Но сколько его сверстников рвались на фронт, всячески утаивая, что они пока не доросли, чтобы носить оружие. Почему же Двориков поступил иначе? Откуда у него, выходца из крестьянской семьи, эта губительная закваска? Что, он больше других беженцев натерпелся страха под бомбежками? Или еще в юности возомнил себя талантом, которому надо выжить любой ценой, не задумываясь над тем, что его будущий институтский диплом уже оплачен кровью его ровесников? Нелегко ему будет защищаться. Но Дворикову поделом, жаль Римму. Она из тех женщин, для которых не существует бабьих компромиссов, даже если впереди, до самого конца, — сплошное одиночество…

Максим опять взял трубку, позвонил Горскому:

— Ты завтра, Платон, будешь в тресте? Я с утра навещу Ярослава, а потом к тебе… Послушай, не съездить ли нам в субботу в горы?

— С удовольствием.

— Что-то потянуло меня туда. Возьмем жен, посидим у костерка в дубовой роще. Заглянем и в совхоз, к Руслану Ивановичу.

— Договорились…

«Железный прораб довоенной закалки, — подумал Максим. — Рабочий день давно закончился, а он все корпит в своем тресте дотемна. Что ж, осень на пороге — нужно приналечь. Он, кажется, и не думает о том, что сам уже вступил в свою собственную осень, что скоро придется уходить на отдых. До чего снисходительная формула — «заслуженный отдых»! Как раз напоследок-то и хочется преподать молодежи предметные уроки. Кому не жаль, черт возьми, уносить с собой и добытый по крупице жизненный и житейский опыт, и благоприобретенное ясновидение, и тем паче неосуществленные замыслы? Но как же со  с м е н о й  к а р а у л о в, которая должна происходить точно в установленные сроки? Не вечная ли это проблема: смело двигать молодых вперед и параллельно с этим не лишать ветеранов права, что называется, тряхнуть стариной? На заводе проще, там ты можешь быть наставником, а в области управления наставничество, кажется, довольно спорно, — тут вместе с полезным, перспективным можно нечаянно навязать своим преемникам и отживающее».

В комнату вошла Лиза:

— Кому ты все названиваешь, Максим? Беспокоишь людей по ночам.

— Какая ночь, всего десятый час! Люди вон еще на работе. Это ты приучила меня рано ложиться спать.

— Если бы и Горский с Нечаевым ложились пораньше, то успевали бы все сделать за день.

— Благо, что ни горком, ни трест не подчинены кардиологам.

— Все вы охотно подчиняетесь, когда…

— Когда начинает сдавать сердечко? Это другой вопрос. Тогда  с л у ж б а  с е р д ц а  берет всю полноту власти в свои руки. Что ж, на любом пожаре главные начальники — брандмайоры.

— Ладно, Максим, иди спать.

Максим встал, обнял свою Лизу, неловко приласкал, как в те ранние годы, любуясь сейчас ее удивленными глазами. Она легко, по-девичьи выскользнула из его рук, и он молодо ощутил, как статна еще Лиза, бывшая гимнастка, кружившая всем головы в мединституте.

— Что-то ты сегодня расчувствовался, — сказала она.

— Ты и не знаешь, какой я нежный.

— Ладно, нежный, долго не засиживайся, — напомнила Елизавета Михайловна и вышла.

Максим хотел было позвонить в село — вернулся ли Тарас из командировки? — да решил, что лучше утречком.

«Летает из конца в конец на правах комсомольца-добровольца, — подумал он о брате. — Надо же, опять умчался на берега балтийские. Тянет его туда. Что ж, у каждого своя страсть. Привык Тарас в армии к кочевому образу жизни, потому и не сидится ему дома. А ты, Максим, отяжелел. Недавно Тарас пытался даже успокаивать его тем, что партийное секретарство — это земляные работы, без передыха, день за днем, год за годом. К тому же никакой «механизации»… Чудак Тарас! Земляные работы… Конечно, он имел в виду изнурительный многолетний труд, физическую усталость. Но разве беда в них? Усталость проходит, а вот неудовлетворенность сделанным вряд ли пройдет. Как у иного литератора, что всю жизнь мечтал о главной книге, да так и не закончил ее до старости. И все же мучительное состояние неудовлетворенности — святое состояние: по крайней мере останется твой черновой набросок, который может пригодиться кому-нибудь вместо  с т р о и т е л ь н ы х  л е с о в. Тем паче партийный работник всегда уходит из недостроенного здания: такова уж природа его труда, что одной жизни явно не хватает для воплощения идеалов в социальную реальность».

Заметив на столе свою карманную записную книжку, которую сам же приготовил, чтобы заказать телефонный разговор, Максим взял ее, удивленно осмотрел, точно неожиданную находку. В ней только он и мог разобрать, что к чему. Подумал: пора бы завести другую. В этой книжечке — с адресами близких ему людей — теперь, пожалуй, куда больше тех, у кого уже один, общий адрес. Уходят его друзья, уходят… Приедешь в Москву, а звонить-то, оказывается, почти некому. То же самое в Челябинске, Свердловске. Намного сузилась и география переписки — совсем не то, что было в первые два послевоенных десятилетия, когда не только Россия, но и Украина, Кавказ были плотно заселены однополчанами. Многие настойчиво звали к себе хотя бы на недельку. Он всем обещал, со всеми рад был встретиться, поговорить, вспомнить былое, да так и не выбрался, оправдывая себя лишь тем, что и в отпуск уезжает не каждый год. Некоторые соглашались с ним: да, конечно, секретарю горкома не до туристских путешествий. Другие сердились, упрекали бывшего комиссара дивизии чуть ли не в зазнайстве. Ну, а третьи ждали терпеливо или сами прилетали на Урал. К сожалению, таких встреч состоялось всего несколько. И как он потом жестоко винил себя, читая короткие, скупые некрологи в газетах… Ничего не поделаешь, стремительный ход времени не признавал никаких привалов даже для фронтовиков. Вот сейчас бы можно и постранствовать, когда ты вольный казак. Да поздно: иных уж нет, а те далече…

Но книжечку эту надо непременно сохранить, как  п о м и н а н и е  боевых друзей. Полистаешь ее вечерком — и один за другим встают перед тобой, как живые, герои сорок первого, сорок второго, прошедшие все муки отступлений и окружений. Во всяком случае, пока ты сам живешь на белом свете, память о них имеет в твоем лице верного проводника.