Юрий Колесников - Тьма сгущается перед рассветом Страница 54

Гылэ рассмеялся и сказал, что его увлечение — пустяковое. Спустя месяц под звуки «прелестной Заразы» они поклялись быть вместе и вскоре поженились. Жили мирно, спокойно, и первое, что купили, — был патефон и пластинка «Хочу, чтобы ты мне призналась, моя прелестная Зараза», без которой у молодоженов не проходило ни одно торжество. Теперь, шагая по шоссе, Гылэ отдался воспоминаниям.

Впереди, в нескольких шагах, Гылэ заметил нужный столб. Он насторожился, достал из заднего кармана брюк никелированный «Штейер», с которым редко расставался, и переложил его в карман пиджака. Подойдя к столбу, он осмотрелся, затем круто свернул влево и стал спускаться с насыпи куда-то в гущу деревьев. Однако не успел он сделать и десяти шагов по склону, как услышал будто кто-то кашлянул. Гылэ остановился и присел, держа наготове заряженный «Штейер». В лощине клубился туман, реки не было видно, хотя плеск ее слышался отчетливо. Кто-то тихо сказал по-румынски:

— В такое позднее время не сворачивают с дороги!

Гылэ почувствовал, как его всего затрясло, но тут же сообразил, что это и есть условные слова пароля.

— У кого есть необходимость, тот всегда сворачивает, — пробормотал он.

Через несколько мгновений к нему приблизилась худощавая фигура. Гылэ не двигался с места и не снимал палец с курка. Незнакомец подошел почти вплотную.

— Вы от «капитана»?

— Нет. «Капитан» пал…

— Мы слыхали, но не верили… Значит, правда?

— Да, «капитан» пал, — снова повторил Гылэ, начиная успокаиваться, так как все шло согласно инструкции Думитреску. Гылэ хотелось рассмотреть лицо незнакомца, он ведь прибыл оттуда, от большевиков! Но тот протянул портфель:

— Здесь все материалы… Передайте их «апостолам Петру и Павлу»…

Гылэ удивился, как четко все продумано! Он взял портфель левой рукой, а правую все еще держал в кармане на «Штейере». Незнакомец сказал:

— И это тоже…

Гылэ хотел рассмотреть, что именно ему дают, и протянул правую руку, но вдруг перед глазами блеснула молния!.. Гылэ показалось, что это тот самый багровый солнечный закат, который он видел вечером на перроне вокзала. Что-то обожгло, оглушило, потом снова перед глазами возникло огненное зарево… Гылэ сделал несколько шагов вперед и уронил макинтош. Захлебываясь кровью, он прохрипел:

— Бандиты! Что вы делаете? Ах!.. Я жить хочу… Жить! Слышите бандиты, коммунисты! У меня жена… Жена! Мы так ждали ребе… ребе… Ах!..

Попа спрятался за ствол дерева, когда услышал, что кто-то спрыгнул с насыпи. Но он тут же узнал голос Митреску, крикнувшего:

— Посторонись! Не так, я сам его, — и, подойдя вплотную к Гылэ, Лулу схватил его за ворот пиджака.

Тот, видимо, узнал своего бывшего групповода, но успел только простонать:

— А-а-а-а!..

Очки упали наземь… Следом рухнул и сам Гылэ.

Попа бросился к нему и стал всовывать ему в карман какой-то сверток. Затем оба быстро поднялись по откосу. Где-то на берегу взвилась в воздух ракета, потом вторая… Над лощиной разнеслось карканье потревоженных выстрелами ворон, застонали дикие гуси. А когда Лулу и Попа садились в машину, с берега реки послышались испуганные голоса перекликавшихся румынских пограничников:

— «Пост номер один хорошо!… Пост номер два еще лучше!.. Пост номер три отлично-о!..»

Пока на границе поднимали тревогу, проверяли посты, усиливали патрули, старый «Фиат», оставляя за собой клубы черной пыли, уносил в глубь страны исполнителей «особого приказа», который теперь должен был помочь «грандиозному разоблачению» некоторых «тайных организаций»… Групповод Лулу Митреску и сын руководителя уездных легионеров Георгий Попа, сдавший экзамен «на хорошо», почувствовали себя спокойно, когда город остался позади. Лулу опросил:

— Это твой первый «крестный»?

— Нет. Первый был один гимназист. Болгарин. Коммунистом был…

— Чикнул его?

— Нет. Утопил…

— Как это?

— Катались на лодке. А он все про большевиков… Оглушил его веслом — и на дно…

— Правильно!.. О, слушай, чуть не забыл, — спохватился Лулу, — часики ты вложил?

— В боковой карман. Там у него были еще какие-то бумаги.

— А… ну, хорошо… Шеф этому придает особое значение.

— Вложил… — Попа кивнул головой.

Машина тарахтела вовсю, дорога была плохая, а Попа жал до отказа: надо было успеть захватить скорый поезд на Бухарест. Лулу не терпелось доложить шефу… Когда они прибыли на станцию Бессарабская, поезда еще не было. Попа начал уговаривать Митреску заехать к нему в гости в Болград.

— После такой операции следует отдохнуть… Вином будем обеспечены, — заверил он Лулу.

— А бабье есть?

— Тю! Где их нету? Едем!

Лулу подумал, почесал лоб, но все же отказался. Приглашение было заманчивым, но он побаивался, что шеф может снова повести его в подвал с черепом. А потом этот «Христос» кому-нибудь прикажет сделать и с ним то же самое, что с Гылэ…

— Нет, в другой раз, — твердо произнес Лулу. — Сначала надо доложить…

Расставаясь, Лулу дал «слово чести», что обязательно приедет в Болград, Попу это тронуло, и он бросился целовать связного. Когда машина отъехала, Лулу брезгливо вытер платочком следы его поцелуев.

— Этот сделает карьеру. Лебезить умеет. Неспроста шеф прочит его в руководители легионеров всей Бессарабии. Это не то, что «групповод по связи»! Но все равно, кровь-то у него не чисто румынская, сам «Христос» говорил, что мать русначка. А это значит, что Лулу Митреску, хоть и групповод, а в один прекрасный вечер, может быть, скажет такому вот Попа: «Ты настоящий румын и подлинный легионер и нация верит в тебя! Держи макинтош!» А Гылэ все же был кретин! Поверил, что фюрер одевал тот макинтош! Вот тебе и «аптекарский магазин тестя»!.. Хэ, хэ… Но меня — не купишь… Ни руководителем целой округи, пусть это будет Бессарабия, пусть Трансильвания, не буду, ни «Фиат» не нужен… И будет этот Попа потом тысячу раз целовать куда угодно, все равно не поможет: прикажут — «чик» и готово… Слово чести!..

XIV

То, о чем еще недавно гадали «будет ли?» или надеялись «не допустят!» — теперь стало очевидным и бесспорным. Пожар войны запылал, фашисты безнаказанно бесчинствовали в Европе. Люди жили будто на вулкане, не зная днем, что будет к вечеру, а ночью — какими новостями встретит утро…

В один из таких вечеров в пансионе мадам Филотти все были дома, что случалось редко, и каждый был занят своим делом. Ня Георгицэ точил на оселке ножи, Женя Табакарев прикреплял к чемоданчику из-под красок ручку, Илья перешивал пуговицы на тужурке, пытаясь этим несколько увеличить ее. Мадам Филотти сидела у самого порога кухни, чтобы быть со всеми вместе, и штопала носки Аурела; Аурел чинил примус, а мадемуазель Вики в большой комнате гладила платье. Только Войнягу сидел, сгорбившись, и о чем-то напряженно думал. Потом он поднялся и стал рассматривать нависшее над двориком усеянное звездами небо. Он и не заметил, как к перекосившемуся крыльцу, виляя обрубком хвоста, приковыляла на трех лапках рыжая дворняжка соседа-столяра. Только когда пес завыл, Войнягу заметил его и ласково погладил.

Илья увидел поблескивающие, будто два огонька, глаза собаки, вошел в большую комнату, отломил от хлеба горбушку, взял кусок колбасы и направился к выходу. В коридоре он спросил Женю, нет ли у него чего-нибудь для собаки. Но тот в ответ недовольно пожал плечами. Вот уже несколько дней как Женя узнал от ня Георгицэ о письме из министерства авиации и был поражен, как это друг не поделился с ним новостью! Он не знал, что письмо это уже не имело для Томова никакого значения и что он даже забыл о нем. Когда Илья, накормив собаку, вернулся в комнату. Женя не выдержал.

— Расскажи хотя бы, что там тебе пишут из министерства? — не скрывая обиды, обратился он к Илье.

Томов усмехнулся и стал рассказывать.

Женя слушал Илью, казалось, равнодушно, когда же узнал, что письмо разорвано, с недоумением и испугом взглянул на друга, хотел что-то сказать, но сдержался, покраснел и, опустив голову, стал бесцельно поворачивать и рассматривать свой чемоданчик. В этот вечер он не проронил больше ни слова.

Илью мучали сомнения. Ведь Женя от всей души помогал ему достичь заветной цели. Почему же он не поговорил с ним, прежде чем принимать такое важное решение? Что это — излишняя самоуверенность, необдуманная поспешность, неблагодарность? Нет, нет и нет… Ему казалось, что друг не поймет, не почувствует всей глубины перемен, которые происходили в его сознании, во взглядах на жизнь и на свое в ней место.

И теперь, когда Войнягу вернулся обратно к своему стулу и вновь над чем-то задумался, Илья и Женя сидели друг против друга и молчали, как и все остальные. Первым нарушил молчание ня Георгицэ. Собственно, он ничего не сказал, а только вздохнул, но все поняли, что у старика «чешется» язык.