Юрий Яновский - Кровь людская – не водица (сборник) Страница 55

Проголодавшийся Тимофий Горицвит не очень оглядывался по сторонам, но ничто не проходило мимо его внимания. Немало пришлось ему сегодня поработать ногами и даже языком. Под вечер совсем охрип от разговоров. Такого с ним еще не бывало. «Походишь еще вот так с людьми несколько дней, совсем без языка останешься, — посмеивался он над собой и, украдкой поглядывая на сына, улыбался. — Не пожалел же разбить горшки о голову Сичкаря. Не пожалел и не побоялся. Молодцом растет сынок!»

А сынок после приключения с Сичкарем старался не попадаться на глаза отцу, который отругал его, говоря, что надо относиться к старшим с почтением и что мать не для того варила молочный кулеш, чтобы размазывать его по чужой голове.

Дмитро хотел еще раз сбегать в село принести поесть, но отец не позволил.

— Мне еще дважды в день обеда не носили, — сказал он под смех бедняков.

Тогда Василь Карпец кинулся к своему возу и вскоре вернулся с водкой и ломтем ячменного хлеба, до блеска натертого чесноком.

— Выпей, Тимофий, чтоб ноги по земле веселей ходили! — Василь Денисович успел позабыть, что ему предстоит судиться с Созоненком, и хмель весело бродил уже не только в его ногах, но и по широкому с подковкой медных усов лицу.

— Я, Василь, при деле не пью, — отвел чарку Тимофий. — Чарка свободное время любит.

Но Василь Денисович ни чуточки не смутился, а торжественно проговорил:

— За революцию, Тимофий, и при деле можно выпить, да еще при таком божественном деле, какое у тебя сегодня в руках.

Тогда Тимофий воткнул свою саженку в землю, взял чарку и хлеб, посмотрел на людей.

— За революцию!

— На здоровье ей!

— Дай боже! — послышалось вокруг.

Чарка пошла по рукам, и люди торжественно пили за революцию, стоя в поле, ибо она дала им эти поля.

На западе расплавленные облака уже покрылись пеплом и слились с теменью, когда Горицвит возвращался с Кушниром и сыном домой. В низинке стало темнее: здесь туман поднимался на лапы и, шелестя ивняком, мягко распластывался над землей. Тимофий обхватил рукой плечи сына, и тот прижался к отцу, как в детстве. И хорошо было сыну и отцу вот так, в молчании, приглядываться к неясным очертаниям деревьев над рекой, прислушиваться к песне, пробивающейся из крайней хаты.

— Ты что же сегодня не столярничал? — спросил Тимофий, когда перешли мостки.

— Не мог, — вздохнул сын. — Да разве сегодня кто-нибудь работал в селе?

— К земле потянуло?

— Ну да. Думал, сегодня и нас наделят.

— Потерпи еще.

— Да ведь нет больше терпения. Где же мы коня возьмем? Наш от ветра клонится.

— Наверно, придется взять у дедушки да еще у брата Мирошниченка. Завтра не теряй день, а то старик Горенко обмеряет тебе плечи столярным аршином.

— Чего доброго, — улыбнулся Дмитро. — Аршин у него всегда под рукой. Так я хоть в сумерки к вам прибегу.

— Ну, разве что в сумерки. — Отец положил свою усталую руку на костлявые плечи сына. — Степан, что это я не видел на поле Ольги Пидипригоры?

— Не было ее сегодня, — отозвался Кушнир, который шел впереди, раздвигая своим ладно сбитым телом лохматый туман.

— Не захворала ли?

— Не знаю.

— А ты наведайся да узнай.

— Хорошо, — согласился Кушнир, поколебавшись.

В этот день он впервые за неделю собирался пойти к острой на язык и привлекательной не столько лицом, сколько станом Юльке Шаповал. Сидя с Юлькой, Степан, не очень стеснительный в обществе девчат, едва ли не впервые поймал себя на мысли, что и ему пора обзавестись женой и детьми. Дочка кузнеца, как заведено, привораживала его своими чарами, а сама не позволяла ему и руками себя коснуться — била по пальцам по-мужски. И откуда только сила бралась? Он даже спросил у нее об этом, а девушка только загадочно улыбнулась.

— Это я бью по-божески, в четверть силы.

— Цену набиваешь?

— Нет, сбавляю, — вздохнула она отчего-то.

Чтобы лучше познакомиться с их семьей, Степан заехал к ее еще не старому отцу в кузницу ошиновать колесо. Пока железо млело на углях, Шаповал позвал с огорода дочь. Та прибежала, увидела Степана, застеснялась. Отец положил шину на наковальню и дал Степану придержать ее клещами, а дочка взялась за молот, ударила по железу. Изумленный Степан и оглянуться не успел, как отец и дочь молотами сварили ему шину и натянули ее на колесо. Теперь только ему стало ясно, что била его Юля по рукам и в самом деле в четверть силы. И он с сожалением подумал: «Такой женой, черта лысого, покомандуешь…»

Попрощавшись с Горицвитами, Степан зашел домой, умылся над колодезным желобом, переоделся и тогда только отправился к Ольге.

Над садами уже поднялся месяц, и кто-то при лунном свете клепал косу, готовясь к уборке проса или поздней гречихи. В хатах там и сям гасли коптилки, дворы окутывала ночная тишь. Степан дошел до ворот Пидипригоры, остановился в нерешительности: идти или нет? Он боялся пения старой Богданихи, Ольгиных слез. Однако, отворив ворота, вошел во двор. Возле сарая переливается в лунном холодном огне обмолоченный стожок, ветерок подымает соломинки по одной, и они откликаются, как лады на дудке.

В хате еще горит свет, но дверь заперта на засов. Он взялся за щеколду, и через минуту на крылечко вышла Ольга. Как монашка. На белом, исхудалом лице резко выделяются черные брови, над застывшими глазами темные круги. Женщина не удивилась, ничего не спросила, только на подбородке нервно дрогнула складочка. И Степан сразу ощутил, какое большое расстояние между ними проложило горе, почувствовал укор совести: как он смел только что думать о любовных утехах? Он уже не смог назвать ее просто по имени.

— Ольга Викторовна, почему вы…

Ее застывшие глаза расширяются, а брови болезненно переламываются, взлетают вверх, и ему становится стыдно.

— Оля, — поправляется он, — ты почему на поле не пришла?

— На поле? Зачем? — И ее глаза вдруг до краев наливаются лунным сиянием.

— Как — зачем? — оторопело говорит Степан. — Землю получать.

— Землю? — переспрашивает она чужим голосом, который и в час страшной тоски все так же мелодичен и певуч. — Не надо мне земли… Она отняла моего Василя… Ничего я больше не хочу… — Она ловит руками дверной косяк, а ртом воздух.

Степан обеими руками поддерживает вдову, чтобы не упала. Единственная слезинка, пролившаяся из ее глаз, кажется, насквозь прожигает ему пальцы.

— Оля, не надо! — утешает он ее, чувствуя, как под руками дрожат ее плечи.

— Иди, Степан, иди, не растравляй душу, — выпрямляется она, ослепляя его светом своих заплаканных глаз и выражением боли на измученном лице.

— Ну, а земля, Оля? — еще пытается он привлечь ее мысли к самому дорогому, что есть в жизни крестьянина.

— Она не вернет мне Василя. — Вдова гасит ресницами слезы и лунные блики в глазах.

— Это правда, слов нет, мертвых земля не возвращает, — голос Кушнира становится все упрямее, — но без земли и ты не проживешь. Земля — великое дело.

— Забери ее хоть себе, не пожалею.

Вдова отступает в глубь сеней и скрывается за внутренней дверью.

Степан, ошеломленный, мгновение стоит у порога, все еще видя перед собой образ ушедшей женщины, и вспоминает, что собирался к Юле. Но ее очарование почему-то уже поблекло для него. Опустив голову, он, задумчивый, отходит от крылечка. Возле сарая что-то мягко шелестит, и ему чудится, что это вздыхает Ольга. Степан оглядывается — нигде никого, только обмолоченный стожок горит золотисто-зеленоватым пламенем и на ветру дрожат соломинки, перебирая лады незримой дудки.

XIX

Уездный город с севера начинается глубокими оврагами; они подбегают изломанными складками почти к самому большаку, а над ними обрывается горбатый поток гранитных отрогов. Вверху, позади оврагов, черствое поле, словно размытое кладбище гигантов, как черепами и мослами усыпано серыми каменьями. Но сразу же за дорогой земля, чудесным образом отмахнувшись от оставленной позади прадавней окаменелой угрюмости, ровно стелется черноземом под синий край небес.

Когда-то, до войны, ободранные каменотесы рвали в оврагах гранит на постройки для живых и на кресты для мертвых. А теперь тут раз в неделю собирается нечто вроде базара; под ласковым солнцем грустно дремлют заезженные лошади, и визжат, как безумные, поросята, попавшие из приволья и грязи во тьму мешков. Торговля идет не очень оживленная, но из-под полы можно достать не только самую удивительную, разбоем добытую одежду, но даже пантокрин в пилюлях и ручные пулеметы.

Подходя к оврагу, где уже суетился базар, Олександр придержал Данила за руку.

— Пойдем, брат, поглядим на это сборище, — предложил он, показав головой на дно оврага.

— Зачем? — удивился Данило.

Он всю дорогу нес свою нелегкую думу и пытался заглянуть хоть на день вперед. На щеках у него и до сей поры пылали еще поцелуи и слезы жены, а в ушах раздавался детский лепет. Перед дорогой они с Галей сели на каменные ступеньки крыльца и решили не утаивать ничего от новой власти.