Евгений Наумов - Черная радуга Страница 55

Онегов кончил махать фломастером и поднял большой белый лист. На нем изогнулась черная полосатая подкова, словно ворота в сюрреалистический мир.

— Знаете, что это такое? Графическое изображение полураспада.

Все глядели не отрываясь.

— И ты хочешь сказать…

— Это верно. До конца еще вроде и не распались, снаружи глянуть — держимся, а внутри…

Появились обнявшиеся Танька и Яна, по-прежнему свежие только слегка растрепанные.

— Ага, — Матвей вспомнил о своих обязанностях хозяина. — Кухня от оккупации освобождена. Несите что там из закуси. И остальных поднимайте.

Матвея все сверлила мысль: кто же агент? Из оставшихся или из новоприбывших? Первых он «проанализировал», и если то были Чужаков или Шутинис, то они вырубились и никакой оперативной ценности не представляли. «Сюда им нужно засылать ребят с глоткой. Не каких-то цуциков…»

Из новоприбывших тоже ни один не вызывал подозрений. Танька и Яна, Белошишкин — все из местных и не жаловали Верховоду, слыша от него только ругань и «давай-давай!». Местному человеку достаточно сказать, что он плохой человек, и тот может пойти в тундру и застрелиться или зарезаться: для него нет более тяжкого оскорбления. Просто чудо, что все поездки Верховоды в глубинку с руганью и матом не кончились до сих пор такой трагедией. А может, и охотники уже не воспринимали всерьез его болботанье. От никчемного человека оскорбление тут не считаете таковым, а его уже давно считали никчемным.

Все-таки он еще раз присмотрелся к ним. Таню и Яну вызвал Вадим, значит, они отпадали. Если же Вадим вызвал их специально и сам замешан, то зачем ему прибегать к другим, когда сам мог управиться. Один из главных законов матьее: не вовлекать лишних свидетелей, обходиться минимумом исполнителей. Им ведь тоже платить надо. Эти к разбухшим штатам не стремились.

Белошишкин еще тогда в зимовье ясно изложил свою позицию. Но почему до сих пор здесь толчется, или погода нелетная? Правда, все объяснял штопор, но он мог служить и прикрытием.

На кухне вдруг раздался звон, и появился Вадим — оказывается, спал там в углу прямо на бутылках, как йог.

Мысли путались. Все воспринималось какими-то пятнами: вот пятно с Уалой у стены, вот пятно с Таней и Яной — они несут консервы с кухни, вот пятно с Родионом, увлеченно развивающим какую-то мысль. Родион… А вдруг подослан именно этот оборотистый малый?

Он с трудом налил и выпил — портвейн. Черт, не надо было мешать. Пьется легко, но потом падаешь, словно подрубленный. Однако мысли немного просветлели: взбодрила музыка, резанувшая вдруг по ушам.

Уала танцевала!

Захваченные этим зрелищем, все смотрели на нее. Даже Митрофановна таращилась, пытаясь выпрямиться. Таня и Яна не выдержали: ритмы у них в крови, и они образовали три огненных вихря.

Через час-другой публика поредела. Матвей различал в тумане только Родиона, лежавшего на тахте, и Снежного Барана, сидевшего попеременно то в правом, то в левом углу, но бутылки из колен не выпускавшего. Телевизор уже работал: передавали ритмическую гимнастику, Уала стояла напротив и легко повторяла все упражнения. «Вот она могла бы стать ритмической звездой». Матвей, одетый в полушубок и шапку, почему-то стоял на пороге. «За сивухой, что ли? Нет, кажется, в морпорт…» Зачем и почему — не знал, но знал Андрюша, который стоял рядом тоже одетый и говорил:

— Мы скоро вернемся, из морпорта позвонили: все готово.

По пути морозный воздух постепенно прояснил мысли. Они прошли по поселочку, называемому Казачкой, и повернули к порту. Андрюша уверенно вел его.

— А Чужаков-то… хорош гусь, как услышал, что контейнер сузить, сразу испарился.

— М-да… Он такой.

Контейнер уже стоял на машине, шофер распахнул дверцу:

— Куда ехать? Повезло вам, последний пароход завтра отходит.

В теплой кабине он снова выключился. Очнулся, когда грузили вещи, таскали книги, уложенные в картонные ящики из-под вина, всем распоряжалась Уала:

— Телевизор в одеяло укутайте, положите в кресло и привяжите.

Они махали вслед контейнеру. Шофер пить не стал, взял бутылку с собой. «Оприходую после работы».

Сейчас в квартире было вольготно. Посреди стоял Шутинис и озирался. Появилась соседка Люба с маленькой мордочкой, похожей на печеное яблоко, и ее сожитель Женька, кудряш, злобный взгляд исподлобья. Они со скандалом выталкивали Шутиниса: «Паразит, пригрелся тут, всю квартиру запакостил!» Шутинис надел нейлоновую куртку Матвея: «Завтра принесу». Больше его никто не видел.

Теперь уже время шло проблесками. Компания продолжала колобродить в квартире как самостоятельное общество, а параллельно шла жизнь Матвея, мало чем связанная с этим сообществом. Вот он с Уалой сидит в кинотеатре на двухсерийном фильме (и высидел — фляжка в кармане помогла), вот оказались в ресторане, куда она затащила его поесть чего-нибудь горячего, вот снова на ее квартире — лежа рядом с ним, она жалостлив гладила его по груди:

— Когда ты выйдешь из этого состояния?

— Хрен его знает, — прохрипел он, закуривая. — А какое сегодня число?

Она сказала, он силился вспомнить начало, чтобы сделать отсчет, и не смог — все мелькала хитрая физиономия Чужакова. Да, земля стремительно приближается, кустики уже щекочут живот, еще немного…

Они снова оказались на его квартире — пустая комната, по углам валяются смятые синенькие пятерки. Ни телевизора, ни даже люстры — ее унесли Люба и Женька, оставив одну только лампочку, которая тускло освещала широкую тахту.

— Ты, Матвей, не стал грузить ее, — пояснила Уала.

— Куда грузить? — не понял Матвей.

— В контейнер. Ты ведь отправил все вещи на материк.

— А разве я уезжаю? Мы ведь только что отмечали новоселье.

— Когда это было… — засмеялась. — Ты все перепутал.

Он тяжело задумался, опустив голову.

— Куда отправлен контейнер?

— Не знаю. Ты никому не говорил. Но в документах, наверное, указано, вон портфель стоит.

Из соседней комнаты доносились резкие спорящие голоса Овина и Лейпцига: «По-моему, роман Франца Кафки предельно точно отражает и указывает…»

— Кто там? — тревожно спросил он.

— Никого. Я всех вытурила.

Крадучись, он пошел к портфелю якобы посмотреть документы. Все бумаги в нем оказались перемешаны, скомканы и залиты чем-то красным, характерным — «Каберне»! Под бумагами нашарил: есть. Вытащил тяжелую «бомбу», поискал глазами стакан. Уала смотрела на него с жалостью.

Потом принесла стакан. Он жадно выпил, закурил.

— Ты уже целую неделю ничего не ешь.

— Не хочется. Где-то должна быть электробритва.

Сил прибавилось, он нашел в портфеле бритву и пошел в ванную. Из зеркала на него глянула заросшая, какая-то звериная морда. «Тьфу! Надо спускать на тормозах… на легком вине. А где его взять?» Старательно побрился, оставив свою шкиперскую бородку, густо пронизанную серебристыми нитями. «Странно, в голове седины не видно, а в бороде так и пестрит». Но он знал, что и в голове седины много, просто она русая, а борода черная, вот и видно. Умылся, хотя холодная вода вызывала дрожь и отвращение. А когда-то каждое утро, посвистывая, обливался ледяной водой. Боязнь холодной воды — явный признак завершающегося штопора. Но чем он завершится?

Утерся полой собственной рубашки — полотенца нигде не видно. Потянулся и пошел в комнату. Уала встретила его все тем же жалостливым взглядом.

Голоса заговорили злобно, напористо.

— Воображаешь, что борешься за справедливость? — подал из угла ехидную реплику Чужаков. — Да ты просто псих!

— Совершенно с тобою согласен, — это голос Вадима. Его не видно, но кажется, он снова протирает очки — на Севере они без конца то замерзают, то отпотевают. — Каждый, кто воображает, что на свете есть справедливость, какая-то правда, должен быть незамедлительно заперт на засовы. Крепкие.

— Позволь, поз-зволь, это п-почему? — Лейпциг заикался.

— Пробовал я искать правду, — вклинился Белошишкин. — Собрался и нацарапал цидулю в Главохоту. А она и прилетела прямо в толстые руки Верховоды.

— А он?

— Кинул под лавку. Буркнул: «Хорошо, что мы тут людей научили читать. Плохо, что мы научили их еще и писать…» Просветитель!

— Мир запрограммирован на несправедливость. Она есть движущая сила прогресса и эволюции — я имею в виду эволюцию по восходящей спирали. Не будем говорить о животном и растительном мире, там все зиждется на грубой силе — «кто смел, тот и съел».

— Но разум… гуманность!

— Вот-вот. Человек изобрел такое понятие, как справедливость, и силится его достичь, но на самом деле это фантом, мираж. Равенства и справедливости в обществе никогда не было. К справедливости нужно стремиться, но при этом твердо знать, что она несбыточна.

Матвей очнулся. Разноцветные волны пронизывали тело.