Евгения Изюмова - Дорога неровная Страница 55

Девочка взяла свежую городскую газету и начала читать:

- «…Зверски расправились кулаки с комсомольцем коммуны «Новый путь» Голышмановского района трактористом Петром Дьяковым. Во время пахоты в поле на него напали ночью кулаки, избили, а затем облили керосином, подожгли и скрылись. Но тракторист сумел выползти на дорогу… Его подобрали коммунары…»

- Знаю Голышманово. Бывал там. А кулачье-то все не успокаивается… - задумчиво сказал Егор. - Били, били мы их, да, видать, не добили. А помнишь, как в Богандинке жили? Хорошо там было: воздух чистый, молоко у Катаевых свежее брали. Вот и мне бы сейчас молочка - так хочется!

Но нет молочка. Зарплаты Валентины едва хватало на самое необходимое из продуктов, и не могло быть разговора о чем-либо деликатесном, тем более что в апреле 1929 года были введены карточки на хлеб, а в конце года - на прочие продукты первой необходимости: сахар, жиры и растительное масло. И в тоже время это был год конца НЭПа. Может быть, в этом была причина спада производства сельхозпродуктов, что свободное предпринимательство было запрещено? Но Егор об этом не задумывался: он стоял на пороге вечности.

- Ну, что еще пишут? - осведомился Егор у Павлуши.

- Ледокол «Красин» отправился спасать Нобиле и Амудсена: их дирижабль разбился. А германский коммунист Клемм бежал из тюрьмы.

- Молодец, - одобрил Клемма Егор. - А в кинематограф-то ходишь, Панюшка?

Павлуша мотнула отрицательно головой. Ей нравилось кино. Крышка ее бельевого сундучка изнутри оклеена портретами Дугласа Фербенкса, Асты Нильсен, Ольги Жизневой. Но мать, как заболел Егор, ни разу не давала ей денег на кино.

- А фильмы-то хоть хорошие?

- Да. «Багдадский вор», «Опасный возраст».

- Да ведь это взрослые фильмы, тебе рано такие смотреть, - строго сказал Егор. - Как ты умудряешься на такие фильмы попадать?

- У Даши Добрыниной тетя в кинотеатре работает, вот она и пропускает нас.

Иногда к Ермолаевым заходили Егоровы друзья-милиционеры. Больной оживлялся, слушая их рассказы, начинал и сам вспоминать службу в милиции, долго сиял глазами после ухода друзей.

Умер Егор темной ночью. Валентина и Павлуша сидели у его постели, обнявшись и тихонько плача. Смотрели, как тяжело и резко поднимается и опадает грудь Егора. Воздух со свистом выходил у него из груди, дыхание замирало. И опять глубокий-глубокий шумный вздох, потом резкий выдох…

Егор так и не открыл глаза. К утру выдохнул сильно и хрипло, а потом затих. Мать и дочь долго смотрели на дорогого человека, искали признаки жизни на его лице, но так и не нашли. Валентина взяла осторожно руку мужа и выронила ее от испуга: рука была уже холодная, она безжизненно упала вдоль тела. Валентина склонила голову на плечо дочери и заплакала горько от утраты, жалости самой к себе: «Вдова, опять вдова… И дети - сироты, а на вдову да сироту все помои льются, уж коли нету обороны, то клюют все вороны».

На похороны Егора пришли не только его сослуживцы по ЦеРабКопу, в полной форме явились и друзья милиционеры. Из Покровского приехал Василий Богданов, из Богандинки - Белозёров с Катаевым.

Гроб плыл по улице к Текутьевскому кладбищу на плечах людей, одетых в синюю форму. Торжественно звучала песня:

- «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Ермолаев любил песни. В памяти каждого, как наяву, слышался его тенорок, стоял перед глазами он сам - то веселый, то озорной, то бешеный. Но уже никаким он не будет, только таким - со строгим осунувшимся профилем, с нахмуренными бровями в венце скорбных бумажных цветов.

Поздно ночью, когда закончились поминки, и было убрано со стола - друзья Ермолаева помогли с продуктами, - а младшие девчонки и Васятка уже спали, Валентина, пригорюнившись, села у окна, смотрела в ночь и думала, думала. Как быть? С кем совет держать? На руках - четверо. Старшей идёт четырнадцатый год, Васятке - девять лет, Зорьке - пять, Розочке - три. Ни един на своих ногах не стоит, да и сама Ефимовна, вдова горемычная, открытая всем ветрам и наветам, как одинокая береза в поле. А что такое вдовство, Валентина прекрасно знала, нахлебавшись вдоволь его после того, как безвестно пропал Фёдор, первый муж.

Как быть? Вот бы когда Анюткин заработок пригодился, но где она, сестра единственная, беспутная, шалыгается? Валентина редко вспоминала сестру, да и та, видимо, не очень думала о Валентине, если прислала лет семь назад письмо из неведомого Валентине Ростова-города. И как туда ее Бог занёс? Там, бают, казаки живут. А казаки - они же зверье известное, рассказывал про них и Егор, и Петр Подыниногин. Ах, Пётра, Пётра, где же ты, вот бы тебя встретить, уж теперь-то не стала бы Валентина тебе отказывать.

Валентина, вздохнув, посмотрела на Павлушу, которая сидела рядом за столом, по-школьному сложив руки перед собой, смотрела куда-то вдаль неотрывно, не мигая. Непонятна она для Валентины, неродная дочь Егору, а ближе была к нему душой, с ним обо всём беседовала, а с ней, матерью, никогда. Баловал её отчим, деньги на книжки давал, вон их сколько - целая полка, да в сундучок сколь упрятано. Она и на завтраках экономила, всё на книги тратила. И куда ей столько? И поглядка строгая, неизвестно в кого - у Феденьки-то взгляд ясный и добрый был, а эта смотрит и не мигнет, словно в душу заглядывает.

- Что же будем делать, доча? - спросила Ефимовна.

- Давай, мама, я работать пойду, я уже большая, - девочка смотрела серьезно на мать.

Ефимовна обрадовалась: вот и хорошо, вот и славно, ей-то одной всю ораву ребятишек не вытянуть. Давеча Егоров церабкоповский начальник сказал, что может устроить Ефимовну поломойкой в контору за пядьдесят пять рублей в месяц, да Белозеров сказывал, что им, как семье красного партизана, пенсия теперь полагается, похлопотать вот надо. Ну, а ежели и Паня работать будет, и совсем хорошо выйдет.

- Вот и хорошо, вот и славно, - повторила вслух Ефимовна. - Я ведь и сама неученая, и ничего - живу. А ты в четвертом классе учишься, грамотная. А бабе зачем грамота? Ей семью кормить-обихаживать надо, за мужем да детками смотреть… - она сейчас совсем не думала о будущем Павлы, главное, чтобы помощь была от старшей дочери в воспитании младших детей, о них больше болело сердце Валентины.

Павлуша едва слышно вздохнула: был бы жив папа, ни за что бы от учебы не оторвал, он хотел, чтобы Павлуша стала учительницей. А в школе хорошо, весело, недавно Илье Григорьевичу она свои стихи показала - про море, солнце, горы и высокие пальмы. Учитель похвалил стихи, но сказал, что надо сочинять про то, что видела, и хорошо знаешь, а на море Павлуша никогда не была, а из гор видела только крутояр над рекой в Богандинке.

Она вспомнила про свой школьный пионерский отряд и вожатую Риммочку, очень добросовестную девушку, но совсем не умевшую ни занять своих подопечных, ни ответить на их вопросы, потому на сборах было скучно.

Как-то на сборе отряда Андрюшка Гавриков зевнул, а Риммочка неожиданно предложила: «А давайте зевушки считать!» Так и сделали: сели в кружок, и началось - один зевнул, следом - другой, вот и все распозевались. Зевушки - как зараза какая-то: стоит одному зевнуть, и тут же другие подхватывают. Риммочка считала-считала, кто сколько раз зевнул, и сама не утерпела. Вот они дружно и зевали часа два, чуть челюсти не вывихнули. А на следующий день в коридоре школы вывесили стенгазету: их отряд сидит кружком, Риммочка - в центре, и у всех широко раскрыты рты. Под каждым человечком имя: Паня Ермолаева, Саша Норкин, Надя Симакова, Оля Симакова, Саша Серов, Даша Добрынина, все их звено.

Всем было стыдно за эти отрядные позевушки, а больше всех переживал Норкин, сын «большого человека», директора Затюменского лесозавода, вдруг отец про это узнает. Павлуша слегка улыбнулась: они переживали, а в школе все ребята целую неделю, пока не сняли со стены рисунок, хохотали до слез. Жаль только, что Риммочка после того случая больше в школе не появлялась, она славная и добрая была.

Вот и Павлуше придется уйти из школы, покинуть своих подружек сестер Симаковых, не увидит она больше Сашу Норкина, который оказывал ей деликатные знаки внимания, украдкой совал в руку то яблоко, то пирожок, зная, что Ермолаевым трудно живется.

- Спи-ка, Панюшка, - растроганная предложением дочери пойти на работу, Ефимовна погладила ее по голове.

Павлуша улеглась на топчане, а Ефимовна долго еще сидела, пригорюнившись. Потом встала, крадучись подошла к сундучку, где лежали ее платье и белье, тот самый сундучок, с которым она и Фёдор приехали в его деревню, с ним же прибыла и в Тюмень. Отомкнув замочек, поворошила одежду и достала с самого дна заветную маленькую иконку - небольшую, в две ладошки величиной - Матери Божией с младенцем-Христосом на руках. Егор об этой иконке не знал, а то, пожалуй, выкинул бы, а она - последнее благословение матери перед смертью, и с тех пор Валентина с ней не расставалась и в тяжкие минуты молилась перед ней украдкой от Егора.