Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести Страница 56

— Это я во всем виновата, я! Забросила тебя, счастья захотела, дура старая, — И клялась, что все, все теперь будет иначе.

Внезапно отстранив от себя дочь, шарила взглядом по её лицу: глаза, нос, губы… Словно очень давно не виделись они. Рая стучала зубами.

— Замёрзла, — ласково проговорила мать и вытерла ей глаза. — Иди ложись.

Рая отчаянно помотала головой, и мать не стала настаивать.

— Я так переживала за тебя. Дождь, а тебя нет и нет. В платьице одном, голодная…

Рая прижалась к её груди. Какой мягкой была она, как чудесно, как тепло пахла! Мать тихо гладила её шершавой ладонью.

— Зачем ты пошла к этой старухе?.. Зачем эта шлюха потащила тебя к ней?..

Рая подняла голову, близко и виновато посмотрела на мать. Таким немолодым было её толстое лицо.

— Разве она подруга тебе, что ты ходишь с ней? Ты ведь знаешь, какая она. Школу бросила, не работает. Отец алкоголик. Чему она научит тебя?

Рая потупила взгляд.

— Мы за семенами ходили.

Она по–прежнему чувствовала на себе печальный любящий взгляд матери, но что‑то глухое медленно и плотно окутывало её.

— О чем хоть они говорили при тебе?

— Ни о чем, — сказала Рая. — Ника семена взяла, и все.

Мать горестно вздохнула, и Рая увидела опущенными глазами, как она вынула из таза ногу, стала медленно вытирать. Синевато просвечивали вены…

— Кроме Дунаихи видел тебя кто?

— Нет, — сразу ответила Рая. Затем прибавила, честно подняв глаза: — Я ведь не знала, что к этой Фросе и зайти нельзя. Обыкновенная женщина. Даже грамота есть. Почётная.

— Она плохая женщина, Рая, — наставительно проговорила мать. — Сейчас тебе это трудно понять… Но ты ведь знаешь — мать тебе не желает зла. Я не хочу, чтобы ты дружила с Никой. Ничему хорошему она не научит тебя.

— Она разве виновата? — проговорила Рая, глядя прямо в глаза матери.

— В чем виновата? — устало и терпеливо спросила мать.

— Ну, что она такая. Что её считают такой, — поправилась она, испугазшись, как бы мать не заподозрила, что она все знает о Нике.

— Тебе ещё рано думать об этом. Сейчас главное для тебя — учеба. Я, конечно, была не права сегодня, когда набросилась при всех. Видишь: ты моя дочь, но раз я виновата, я признаю свою ошибку. Теперь у нас все иначе будет. Ты уже взрослая девочка, Рая. Мать живёт исключительно ради тебя — ты ведь знаешь это. А ты так расстраиваешь маму. Я два раза валерьянку пила. Неужели ты не подумала, что с матерью здесь творится? Спасибо, адрес их был у меня.

— Подумала, — сказала Рая.

Мать удивленно посмотрела на неё покрасневшими от слез глазами.

— Что — подумала?

— Что творится. Я бы пришла, когда дождь кончился.

— Когда бы это было! — проговорила мать и вздохнула. — Дай мне, пожалуйста, тапочки. — Она была довольна собой и вежлива, как при гостях.

Рая пошла к кровати за тапочками и увидела на тумбочке возле глиняной кошки–копилки папиросную коробку «Три богатыря». Одеревенев, глядела на неё, потом медленно открыла. Все марки, которые она подарила Ивановой, были на месте. Все… Рая закрыла глаза. Мать Ивановой вспомнила она — как та стояла с ведёрком в руке у мусорного ящика и все–все слышала… Тихо положила коробку, взяла тапочки, поставила рядом с тазом.

— Спасибо, — учтиво поблагодарила мать. — Ты все поняла, что мама тебе сказала?

— Все.

— Тогда спокойной ночи. — И вытянула губы для поцелуя.

Рая привычно подставила щеку, мать поцеловала, но Рая не уходила.

— А это… марки кто принёс? — выговорила‑таки она.

— Девочка та. В воскресенье которая была. — Мать надела тапочки и встала. — Во сколько же ты явилась к ним?

К кому? Ах, к отцу…

— В пять. Или в шесть. Когда дождь начался.

— Ты им ничего не рассказывала? — И посмотрела с подозрением.

— Нет… Они не спрашивали.

— Если бы даже и спрашивали. Мало ли что в семье бывает. Рыбку они тебе, что ли, дали?

Рая подняла голову. Почему «рыбку»? Ведь их три было. Она поискала глазами банку.

— На подоконник поставила, — сказала мать, с кряхтеньем нагибаясь и вытирая пол. — Уроки‑то не сделала…

Рая подошла к окну. В банке была только одна рыбка. Другие, значит, выпали, когда Сима бежала с ними или уже здесь, во дворе. Из‑за тяжелого намокшего пальто Рая никак не могла подняться с мягкого сиденья, и мать, открыв дверцу, взяла у неё банку. Рая представила, как рыбки бьются в грязи, задыхаясь, и золотятся в темноте.

«Кошки слопают», — подумала она, спокойно опустила штору и пошла к себе.

Она ошиблась. Рыбки пролежали до утра, и я, направляясь в школу, увидел их у Раиного дома. Тёмными и пузатыми были они. Не золотыми. Наклонившись, я тронул их носком галоши. «Откуда они, здесь?» — удивился я и конечно же не поверил Рае, которая, выйдя из парадного, небрежно заявила, что это те самые подаренные нами рыбки. Те самые? Я ухмыльнулся. «Они были золотыми, а эти…» Она не стала спорить со мной — только посмотрела, но когда спустя много лет толстая рыжая женщина напомнила мне с вульгарным смешком об этой встрече, я сразу же вспомнил взгляд, какой тогда бросила на меня тринадцатилетняя девочка с портфелем в руке.

ПРИГОВОР

Аристарх Иванович тихо вышел из подсобки в зал. Руки — в карманах накрахмаленного халата, несколько великоватого ему, как, впрочем, все халаты, что износил он за долгую свою торговую жизнь. Несмотря на пятницу, несмотря на жаркий день — первый жаркий день за нынешнюю весну, несмотря на свежее пиво, с таким трудом выбитое им третьего дня, — зал пустовал, лишь трое мужчин у высоких мраморных столиков скучно дотягивали свои кружки.

Будильник под вазой с конфетами показывал без четверти двенадцать. Через полчаса народу прибавится, потом зал опустеет, но ненадолго. К пяти выстроится длиннющая очередь — выстроится и не рассосётся уже до самого закрытия, а завтра, едва откроют, — опять очередь, и весь день галдёж, перебранка, запах воблы и табачного дыма, хотя на видном месте и висит пожелтевший трафарет, что курить воспрещается. Суматошный субботний день — трудный вдвойне, потому что суббота — предпраздничная.

Флаг… Надо вывесить сегодня, сейчас — завтра не выкроить и минуты. Прихватив в кабинетике стул, вышел на улицу. На многих зданиях убранства оставались с Первого мая, но шли дожди, и Аристарх Иванович не поленился снять флаг.

Древко туго влезало в заржавленное кольцо. Приподнявшись на носках, повертел его из стороны в сторону. Стул покачивался. Рукава халата сползли к локтям, обнажив костлявые руки. На левой бледно синела татуировка — пол–якоря. Чье‑то взрослое вторжение прервало тогда их тайную мальчишескую работу, а после так и не решился закончить.

— Опять праздник?

Аристарх Иванович закрепил древко и только после этого глянул вниз. Двое — совсем молоденькие, двадцать — девятнадцать лет. Заведующий павильоном слез со стула, поправил за ухом карандаш, с которым никогда не расставался, — наследие долгой работы в мясном отделе гастронома.

— День Победы завтра, — вспомнил один.

— А, — сказал второй. — Пиво есть, отец?

Аристарх Иванович, не отвечая, приподнял стул, постучал ножками об асфальт.

— Есть, — сказал первый, заглянув, и оба вошли.

Тонкие губы заведующего так и не разомкнулись, но скоро он забыл о самоуверенных мальчиках. Припекало солнце, было безветренно — флаг тяжело обвис, — и он всем своим любящим тепло телом наслаждался первым по-настоящему летним днём.

Энергично, с предвкушением удовольствия на потном лице, вошёл мужчина в жарком суконном костюме. Вспомнил Аристарх Иванович, с каким трудом выбивал третьего дня пиво. И хотя, выбивая его и по–летнему накидывая сверх традиционной трёшки ещё рубль, думал вовсе не о клиентах, а о плане, о «мясе», сейчас ему казалось, что все это он делал исключительно ради клиента, ради вот этого взмокшего человека в зимнем костюме.

— Пару, пожалуйста, — заказал тот и шумно перевёл дух. Все, больше некуда спешить — вот он, заветный напиток.

Попова равнодушно наполнила кружку. Плевать ей на чувства клиента! Забулдыга ли это, молокосос, бьющий баклуши, умаявшийся за день работяга — на всех одинаково холодно смотрят светлые глаза, а из сухих накрашенных губ вылетают цифры — только цифры. На маленьком подбородке чернеет закрашенная тушью бородавка: Попова выдаёт её за родинку.

Мужчина залпом осушил кружку, платок достал, промокнул лицо. Посоловевший, умиротворенный взгляд остановился на Аристархе Ивановиче.

— Жарища!

Это прозвучало как комплимент, как благодарность за пиво. Аристарх Иванович, скосив глаза, чуть–чуть улыбался. С первого раза он никогда не отвечал клиенту — если, разумеется, тот прямо не обращался к нему.

Мужчина ослабил галстук. Пальцы — коричневые и толстые, грубые…