Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать Страница 56

Он даже проводил ее как-то после уроков домой. Стояла глухая осень, темнело в пять часов, и можно было надеяться, что его благотворительный жест останется никем не замеченным. Всю дорогу шли молча, и это придавало всему нежелательную значительность. Он это понимал и то принимался беззаботно насвистывать, то бросал комья твердой земли в лаявших из каждого двора собак. У ее дома он быстро распрощался и, насвистывая, ушел. Для отвода глаз сделал небольшой крюк и прямо-прямехонько зарулил к Ане.

А на другой день химичка сама догнала его после уроков и пошла рядом. Прыгая как коза на кочковатой от замерзшей грязи, невозможной дороге, она то и дело опиралась о его руку — даже напевала — и вдруг как бы между прочим сказала:

— Послушайте, что у вас общего с этой толстой самкой?

— Какой самкой?

— Ну, положим, вы хорошо знаете, с какой...

Какое-то время он шел за ней, соображая, как себя вести: послать ли ее подальше или сделать вид, что не понимает, о чем идет речь. Решил все-таки обругать дуру, но вместо этого обиженно спросил:

— Почему толстая? И не толстая вовсе, самый раз... «Скракля ты скракля, — подумал, — тебе и не снилось, какая она бывает, моя Аня. Толстая...»

А химичка продолжала:

— Как вам не стыдно — она старше вас, у нее муж, ребенок. А главное, ведь вы оба работаете в школе, все на виду. Думаете, об этом никто не знает?

Они остановились посреди дороги.

— Какого черта ты пристала ко мне! — вдруг заорал он. — Что ты свои порядки приехала наводить? Ну и что, что мы работаем в школе, что ж теперь... — и он выдал ей со зла такое, что она отшатнулась от него. Он сам напугался, но подумал: «А что мне с ней — детей, что ли, крестить? Подумаешь, культурная дура!»

— Вот так, — немного успокоившись, сказал он. — Запомни — это не твоего ума дело, и точка. А будешь лезть куда не просят.

Тогда она тоже закричала:

— Вы безобразничаете на виду у всей школы, и это не мое дело? А вот посмотрим, мое или не мое. Я хотела по-хорошему предупредить, но если вы не желаете, я подниму этот вопрос на собрании педагогического коллектива! Я в роно поеду, я...

Дело принимало скверный оборот: а ведь и впрямь «поднимет вопрос», с нее станется, и поедет — в роно или куда повыше. Черт бы тебя побрал, деревяшку.

— Людмила Петровна! — чуть ли не взмолился он. — Подумайте, что вы говорите, вы же культурный человек. Ведь это моя личная жизнь. А может, у нас с Анной Митрофановной все серьезно? Ведь вы ничего не знаете.

— Я все сказала! — крикнула она. — Или вы прекратите эту постыдную связь, или я...

Тогда он изо всех сил рванул ее за руку:

— Отстань, слышишь, по-хорошему отстань. Какое мне дело, что ты в меня влюбилась? Нужна ты мне тыщу лет! Ты думаешь, если я брошу Аньку, я с тобой буду? Черта с два! Долго ждать придется.

— Пустите меня! Мне больно.

— Ладно, вали отсюда.

Она пошла, но вдруг споткнулась и. упала. И заплакала. Он стоял над ней и не знал, что делать. Стал поднимать, отряхивать на ней пальто. Внезапно она вырвалась и, воя как собачонка, вцепилась ему в волосы. Он насилу оторвал от себя ее руки, сжал их как клещами, а потом отпустил и молча зашагал прочь.

Той ночью он сказал Ане:

— Слушай, Анна Митрофановна, ты еще не передумала выходить за меня замуж?

Аня притихла, долго молчала, а потом сказала:

— Ты же знаешь: я за тобой пойду в огонь и в воду.

— Словом, Аня, давай поженимся. Разводись скорей со своим стяжателем, как это там делается, не знаю. И заживем, как все люди. Я буду тебе хорошим мужем и Лидку твою тоже буду любить.

Аня плакала так долго и громко, что в другой комнате проснулась Лидка и тоже заплакала. О своем разговоре с химичкой он тогда Ане ничего не сказал — убьет чего доброго.

На другой же день Аня принялась энергично хлопотать о разводе, а он тоже съездил в район и заказал себе первый в жизни костюм. Они пока не говорили никому о предстоящем их бракосочетании, но то ли Аня на радостях все же шепнула кое-кому, то ли не остались без внимания их хлопоты, а только еще немного погодя химичка сунула ему в коридоре записку:

«Если вы на ней женитесь, я отравлюсь».

«Ничего с тобой не сделается», — подумал он сперва, а потом испугался. Что, если и впрямь наложит на себя руки? Надо же, втюрилась... А что он мог сделать. — жениться на ней? С какой стати... И все же ему было жаль ее. Только бы Анька не узнала.

Перед самым Новым годом он сильно простудился и две недели провалялся в постели. Хорошо хоть хозяйка подкармливала салом да яичками, а то бы и концы отдал. Аня из соображений все той же конспирации только один раз и проведала его — на рождество, когда хозяйка ушла в церковь. Да еще пионеры из его класса навестили. А больше к нему никто не приходил. Читал да калякал долгими вечерами со старушкой.

И вот однажды — дело шло к ночи — он уже собрался спать, когда в окно их хатки кто-то осторожно постучал. Хозяйка пошла отпирать в сени, а он снова натянул брюки и в одной майке вышел на кухню поглядеть — кто там.

— А к вам гости, — пропела хозяйка, пропуская вперед запорошенную снегом, закутанную до глаз женщину с тяжелой сумкой в руках. — Дома, дома, где ж ему еще быть, — говорила хозяйка женщине, зевая и уходя в свою конурку за печкой.

Посреди кухни стояла Шевелева.

— Здравствуйте, — отряхивая варежкой с валенок и пальто снег, сказала она. — Не пугайтесь, я к вам по поручению педагогического коллектива. Вот вам гостинцы.

И она, не раздеваясь, стала выкладывать из сумки всякую всячину: кульки с печеньем, свертки, баночки. Даже мандарины где-то раздобыла: «Мой папа отдыхает в Сочи, вот — прислал...»

Он, поспешно натянув рубаху, топтался перед ней.

— А это от меня лично, — и она достала напоследок из сумки бутылку коньяка.

— Да вы раздевайтесь, проходите, что же мы тут стоим, на кухне.

Он помог ей снять пальто, платок. Она, тихая и какая-то печальная, робко прошла в его комнату, где стояли железная кровать, тумбочка и два скрипучих венских стула. Он совсем не знал, как себя вести, что ей говорить, и тогда ухватился, как за спасательный круг, за этот самый коньяк.

— Давайте выпьем с вами за Новый год, — предложил он, когда она присела на один из венских, и стал поспешно откупоривать бутылку. Налил себе и ей в две большие граненые стопки.

— Я ни разу в жизни еще не пила коньяк, — призналась она. — Честное слово!

— Ни разу? Ну, это очень просто, это совсем просто! — балагурил он, подкладывая ей один за другим очищенные мандарины. Черт возьми, такой они расточали запах в этой заметенной до самых окон хибарке на краю земли. — Нет, давайте лучше знаете за что выпьем — за мир. И вообще...

Она благодарно на него взглянула. «Хорошо», — кивнула она, зажмурилась и храбро осушила до дна свою стопку. Он — свою. Потом, чтобы сразу стало хорошо и свободно, — другую. Она раскраснелась и сделалась даже миловидной. «И вовсе она не такая уж страшненькая», — немного погодя думал он, и ему вдруг захотелось ее обнять. Что она, интересно, делать будет?

Взял и обнял... Так все и произошло у них в ту ночь — случайно, глупо и непоправимо. Помнится, он тогда еще подумал: «А как же Анька, ведь она уже разводится с мужем...» Но совсем другая женщина крепко обнимала его и плакала, уткнувшись лицом в грудь. От ее всхлипываний дрожал огонек свечи, едва освещавший похожую на пещеру комнату, мандарины на тумбочке и ее зеленое, мягкое, какое-то душистое-предушистое платье. Лениво мелькнуло: а что Анька, в конце концов она старше его, с ребенком и, в сущности, простая деревенская баба, хоть и учительница. А ведь он еще не видел настоящей жизни, какой живут люди в городах: чистой, беззаботной — папа, мама, Сочи... Разве он не заслужил?

Месяца через три, в апреле (или в мае?), когда уже вовсю цвели вишневые сады, копали на школьном участке грядки и когда молодой учительнице никак уже было не скрыть своего девичьего греха, прикатили в Ключи на собственной «Победе» ее отец с матерью знакомиться с будущим зятем.

Летом переехали в город, к ее родителям, где молодым отвели две светлые просторные комнаты в квартире на третьем этаже. Со всей обстановкой, как тогда говорили. В доме был лифт, и он первое время любил в нем тайком кататься: до пятого этажа и обратно, вверх — вниз, вверх — вниз, красота... Правда, сначала жена наотрез отказалась переезжать в город, бросать свою бурную просветительскую деятельность: «Если все, как мы, будут дезертировать, кто же тогда останется работать в деревне!» Она была права, но как ему было оставаться — Анька после этой истории чуть не сошла с ума. В конце концов родители уговорили дочь: ей скоро рожать, в селе нет условий, а мужу надо получать образование. Она смирилась и вскоре стала работать в облоно, какой-то даже начальницей.

Ну а он сразу поступил в пединститут. Все экзамены на геофак сдал на «отлично» — хорошо подготовился за лето, на тещиных харчах, плюс стаж работы в школе, плюс участник войны, и вообще экзаменаторши за один его гренадерский вид сразу ставили пятерки.