Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк Страница 57

Прежде чем уступить место на трибуне Барановскому, которого встретили бурей оваций, Александр Коростелев подобрал листы своего ненужного теперь конспекта. «Возьму еще раз слово после Барановского и разнесу его, пусть они потом кричат сколько угодно».

Александр повернулся к столу президиума и увидел… Цвиллинга. Тот сидел рядом с Кичигиным, внимательно разглядывая аудиторию, словно выставленную напоказ. Бинты, что опутывали его голову и шею, сейчас выглядели совсем иначе, чем на больничной койке: он походил на выздоравливающего фронтовика. Только ярко рдели щеки и нос, но и это при такой внушительной повязке было естественно.

— Почему ты удрал из больницы? Разве можно?

— Раз удрал — значит, можно. Вам ведь тут нелегко.

— Нелегко — точно!

Барановский тем временем разошелся, доказывая, что наболевшие вопросы, на которые указывал Коростелев, разрешит только Всероссийское учредительное собрание, а не Совет, и что разговоры о мире теперь, когда победа так близка, — предательство.

— Нельзя допустить, чтобы слава ее и законная добыча (он так и сказал для ясности: не контрибуция, а «добыча»), за которые уже пролито море русской крови и перенесены столь ужасные лишения, достались лишь нашим союзникам. Они в этом случае семимильными шагами пойдут к прогрессу, а Россия, принесшая в жертву десятки миллионов людей, будет отброшена вспять и станет, как во времена татарского ига, отсталой, нищей страной. Ведь большевики хотят вместо сияния победы добиться для нашей родины мира на самых кабальных условиях.

Аплодировали Барановскому шумно и долго. Только когда на трибуне появился Цвиллинг, наступила тишина. Потом в первых рядах возникло какое-то оживленное шушуканье, завертелись дамы, улыбаясь и прикрываясь веерами, и не успел Цвиллинг произнести слова, как некто в сером фланелевом костюме громко и нагло спросил:

— Правда ли, что вы, евреи, едите христианских мальчиков?

Цирк замер. Лицо Цвиллинга побледнело. Чего только не плели против него провокаторы: и продажная он душа, и судился за кражи и грабежи, и кто-то по его приказу украл мальчика. Но мысли об этом проскочили в голове Цвиллинга мгновенно — медлить с ответом было нельзя, и он сказал серьезно:

— Да. Безусловно, правда. Я за каждым завтраком съедаю по мальчику.

Напряженная тишина взорвалась хохотом, будто очищающий ураган пронесся под грандиозным куполом.

— Как видите, клевета — первое оружие наших противников, — сказал Цвиллинг, когда все утихомирились. — Говорят, что мы государственные изменники, бандиты, а если большевик — еврей, то обязательно людоед, хотя моим единоверцам — евреям-меньшевикам и евреям-эсерам обвинения в такой кровожадности никто не предъявляет. Почему? Да потому, что они сами и придумали эти обвинения.

Отчего же здесь опять звучат речи против большевиков? — просто и даже весело спросил он, словно не замечая протестующих возгласов Барановского и Семенова-Булкина. — В чем заключается наша попытка «навязать народу власть маленькой партийной группы Ленина»? Неужели у вас так коротка память, граждане, что вы уже забыли, как четырнадцатого февраля Петроградский комитет большевиков выпустил листовку с призывом «Настало время открытой борьбы!» и после того забастовал крупнейший в стране Путиловский завод? Разве вы забыли, что двадцать четвертого февраля в Питере под лозунгами большевиков бастовало уже больше двухсот тысяч человек? Двадцать пятого февраля эта забастовка перешла во всеобщую политическую стачку под теми же лозунгами: «Долой войну!», «Долой царя!», «Хлеба!». А чтобы не было расстрела демонстрации, большевистские агитаторы шли в казармы и проводили митинги, а потом солдаты братались с рабочими. Разве вы забыли, товарищи рабочие, как в Международный женский день работницы Петрограда вышли на демонстрацию с требованием вернуть их сыновей и мужей с фронта?

Отчего же теперь наши дорогие друзья… — Цвиллинг кивнул на Барановского и Семенова-Булкина, — отчего они теперь, присвоив себе победу Февральской революции, изображают большевиков такими страшилищами?

Александр Коростелев был наслышан о выступлениях Цвиллинга, но только теперь оценил его. Это была не та вольность, с которой выступали избалованные вниманием Барановский и Семенов-Булкин, уверенные в своем превосходстве над простым народом. Нет, Цвиллинг говорил как человек, чувствовавший себя сыном народа. И аудитория, чутко уловив эту разницу, слушала его всей затаившейся громадой с жадным вниманием. Слушали с любопытством даже дамы и господа, изучающе внимали вожди соглашателей и их единомышленники.

«Хорошо получается! — радовался Александр, наблюдая, как сокрушал — уже под смех и аплодисменты слушателей — тяжелобольной, хрупкий с виду Самуил Цвиллинг хитроумные построения Барановского и Семенова-Булкина о „необходимости войны“, о якобы совершившихся в стране „сдвигах“. Все — одно внимание, а ведь говорит он… — Александр мельком взглянул на часы и поразился: — Говорит он уже полтора часа, и никто не замечает, что прошло столько времени. Даже враги молчат…»

— Ну, молодец! — с восторгом сказал Александр Цвиллингу, когда тот, совсем измотанный, с проступившей испариной над густыми, сросшимися бровями, но так и светясь воодушевлением, отошел от трибуны, провожаемый почти всеобщей бурной овацией.

— Смотрите, даже враги аплодируют! — говорил Кичигин. — А дамы… Ей-богу, они начнут сейчас бросать на арену свои шляпы, потому что букеты отдали уже Барановскому и Семенову-Булкину.

— Обойдемся без букетов, а из всех шляп я предпочел бы сейчас старушечий капор, чтобы надеть его поверх этой дурацкой повязки. Неохота возвращаться в больницу, но поваляться еще придется.

Несмотря на то, что Барановский и Семенов-Булкин поспешили уйти, масса народу в амфитеатре — особенно в самых верхних рядах — продолжала сидеть.

Солдаты, рабочие, городские обыватели, смеясь и переговариваясь, наблюдали за группой большевиков, замедливших у стола президиума.

— Смотри ты, даже не хотят расходиться! — сказал Георгий Коростелев, тоже обрадованный исходом дела. — А сначала недоумевали: кто, мол, такой явился — забинтованный?

«Казак по крови, казак по службе, казак по духу, — захлебываясь от восторга, писали оренбургские правые газеты. — Несмотря на угрозы, он не уронил казачьего достоинства, и войско оренбургское, видя деятельность своего казака Александра Ильича Дутова, крепко задумалось и вызвало его к себе на войсковой круг».

— Вот этого мы и ожидали, прочитав его письмо Керенскому по поводу корниловского мятежа, — сказал Александр Коростелев Цвиллингу на первом заседании редколлегии газеты «Пролетарий». — Теперь борьба у нас пойдет в открытую.

Цвиллинг, как только вырвался из больницы, сразу «въелся» во все местные дела. Жена его, Софья Львовна, и маленький сынишка, Лелька, еще находились в Челябинске, а он с легкостью веселого, задорного человека уже прижился в городе.

— Когда столкнутся казаки и рабочий класс, настоящий взрыв получится. Тут вражда исконная, — сказал он задумчиво. — То, что пишут в газетах, будто Дутова вызывает сюда казачий круг, — полуправда. Вчерашнее сообщение в новостях, что Керенский назначил его уполномоченным по продовольственным делам в Оренбурге, — настоящее вранье.

— Вот и мы здесь толковали… Выходит, стакнулся Керенский с казачьими атаманами и сообща решили подготовить еще один военный плацдарм. — Александр Коростелев с чувством хозяина, заполучившего ценного работника, посмотрел на Цвиллинга. — Хорошо, что тебя отпустили к нам. Петр Алексеевич задержался, а испытание нашей партийной организации предстоит труднейшее. Как ты думаешь, куда теперь потянут эсеры и меньшевики?

— Беря пример со столичных организаций, конечно, в сторону реакции. Значит, к Дутову.

— Да уж скорее бы они разоблачили себя до конца. Ведь столько времени морочили всех. Смычку с монархистами-казаками рабочие им не простят! — И Александр Коростелев зло усмехнулся при мысли об окончательном падении своих противников.

Цвиллинг, уже имея опыт редакционной работы, сразу вошел в редколлегию новорожденной газеты. Теперь, когда не осталось и следа от болезни, он казался Александру красивым со своими почти сросшимися, густыми бровями, орлиным носом и острыми серыми глазами. Нравился и широкий лоб его с намеченными залысинами под пышными волосами.

— Тебе двадцать шесть? Намного моложе меня.

— Зато здоровьем не так богат, по тюрьмам и ссылкам с четырнадцати лет.

— Стаж порядочный. Мы с Георгием сидели в Самаре, а ссылку по очереди отбывали в Усть-Сысольске. А потом не удавалось создать против нас серьезное дело: сестры оберегали. Сначала старшая — Анна, потом младшая, совсем еще девочка, Лиза. Придешь домой, обыщут не хуже жандармов и все попрячут. Один раз принес я домой список членов организации (подписку собирали на газету. Сунул за божницу сверток — и спать: после работы-то мертвецки усталые), а они тут как тут. Стучат. Мать растерялась, не успела меня разбудить и отперла. Ввалились. Начался обыск. Стою. Ноги свинцом налились — никогда такого страха не испытывал. Полезли за божницу… Ну, думаю, все! А там нет ничего. Чуть не перекрестился, честное слово. Оказывается, Лиза вспомнила, что я возле божницы чего-то крутился, и, пока мать открывала им дверь, вскочила и спрятала эти бумаги в свой валенок. Подошла она потом ко мне и спросила: «А что тебе за них было бы?» Пришлось бы самому пустить себе пулю в лоб либо в петлю головой. Ведь всю организацию мог выдать!