Аркадий Первенцев - Огненная земля Страница 57

Тамара сидела на табурете и смотрела на Цыбина невидящими, сухими глазами и держала в опущенной руке алюминиевую расческу, которой она только что расчесала волосы умирающего.

«И я смотрела на нее, некрасивую, с жидкими волосами, морщинами на шее, на ее рабочие руки, красные от стирки, и думала…» — Букреев снова прочитал: «У моего, оказывается, есть боевая подруга…»

Манжула стоял перед командиром батальона. Выжженные на прикладе автомата слова: «Мстим за погибших товарищей. Вперед, до Берлина», зучали, как клятва.

— Бронекатер идет с Большой земли.

— Выяснили у старморнача, кто?

— Капитан–лейтенант Шалунов.

— Капитан–лейтенант Шалунов? Его повысили в звании?

— Не могу знать, товарищ капитан. Старморнач звонил: идет капитан–лейтенант Шалунов.

— Какое сегодня число, Манжула?

— Двадцать первое ноября, товарищ капитан.

— Спасибо. Идите, Манжула. Бронекатер разгрузить быстро…

Букреев находился на командном пункте, перенесенном с маяка в подземное помещение немецкой противокатерной батареи, отштурмованной Батраковым еще в первую десантную ночь.

Батарея стояла на высоком, пятидесяти метров ом обрывистом берегу, с хорошим обзором, и хотя орудия были повреждены, но орудийные дворики и железобетонная часть сохранились. Чтобы попасть на командный пункт, нужно было опуститься из орудийного дворика вниз, метра на три, и через тамбур попасть в первую комнату или, как ее называли моряки, — кубрик. В кубрике в целости сохранились двойные нары, стояла печь, стол с телефонными аппаратами и штабными бумагами и несколько табуреток. При немцах сюда была проложена электропроводка от полевой станции укреп- района. Сейчас кубрик день и ночь освещался только мигалкой, сделанной из гильзы зенитного снаряда, закоптившей стены, как в кузнице.

Железная дверь вела в другую комнату, занятую связными и ординарцами. Туда через амбразуру, вырезанную в бетонной стене, проникал дневной свет и открывался вид на море и на берега Таманского полуострова. Здесь при прежних хозяевах располагался наблюдательный пункт батареи. До сих пор вдоль амбразуры по секторам сохранились прицельные отметки по угломеру наряду с выщербинами–укусами моряцкой гранаты. Эту комнату называли кубриком НП.

Вторая железная дверь НП выходила к морю. Отсюда по ступенькам можно было спуститься к берегу.

Противник узнал новое место компункта батальона морской пехоты и обстреливал его. Прямых попаданий пока не было, а боковые удары только трясли кручу, и всегда при активном обстреле людям, находившимся на компункте, казалось, что они сползают к морю.

Артиллерийские самоходные суда ночью или днем в туманы подходили почти до самых отмельных наносов и били в упор по наблюдательному пункту. Это обычно вызывало только раздражение и брань ординарцев, но существенного вреда не приносило'. Морские самоходы неприятеля не отличались меткостью.

Противник мог рискнуть высадить десант, чтобы атаковать компункт. На этот случай подходы были минированы, и пляж простреливался косоприцельным пулеметным огнем, за что лично отвечал Степняк, вынесший на крайние приморские точки обороны лучшие расчеты Шулика и Воронкова.

В первые дни после ухода из маяка немцы не оставляли в покое новый компункт, и Горбань назвал это новое убежище двумя словами — «гамак» и «трясогузка».

Манжула сидел у амбразуры с биноклем в руках, продолжая наблюдать за морем.

Зимняя, крутая, с белым завитком волна шла по проливу и, вырвавшись на берег, шипела в камнях–ва- лунцах. Дробный дождь рябил волновые отвалы и песчаные намывы. У Керчи беспрерывно погромыхивало и, если бы дело было весной или летом, можно было бы подумать, что это гром. Но какой гром в ноябре месяце? Манжула с завистью наблюдал, как умело и бес- страшно маневрирует бронекатер Шалунова, идущий к Огненной земле. Белые колонны воды взлетали и падали, но катер продолжал свой ход. Стрельба отдавалась на НП со звоном, как будто кто ударял по этой железобетонной коробке.

Дремавший Горбань полуоткрыл свои голубые насмешливые глаза и перевел взгляд на дружка. Он видел только его спину, ремень матросского пояса, низко прихватившего ватник, пистолет в морской кобуре на удлиненных поясных портупеях и возле кобуры кожаный мешочек, набитый патронами, затянутый у горлышка как кисет.

На ржавых дверях, заклепанных крупноголовой заклепкой, было написано мелом: «Смерть немецким оккупантам».

— Точка номер три кашляет? — спросил Горбань.

— А тебе какая разница?

— Побудила.

— Сон у тебя будкий, девичий.

— Поспать, пока мой опять за собой не потащил. — Горбань потянулся. — Сейчас бы чего‑нибудь на зуб положить. Чудной я был человек, не любил пирожков с картошкой. На всю, может, Украину один. А теперь бы пирожка с картошкой, а, Манжула? Ты слышишь?

-— Не дражни…

— Опять дают. Точка номер четыре, из‑за озера.

— Издали бьют. Может быть, Митридат, — не оборачиваясь, сказал Манжула.

— Митридат бьет, — у нас почти не слышно. Как бронекатер?

— Кабельтовых в двадцати.

— Самая жара. У берега немец бьет резво.

Горбань пристроился возле амбразуры.

— Вот те всплески, толстые — «бэ–дэ–бэ», бьют с Буруна.

— Узнал? По всплеску?

Манжула недоверчиво взглянул на друга, увидел его белокурую бородку и волосы, отросшие так, что свисали на ворот.

— Ты, Сашка, — все «нехай» да «нехай»; вернешься все девчата откажутся.

— Не откажутся, Манжула. Прическу сделать легко, а вот такой орден заработать…

— Гляди, гляди, как крутит! Вот тепло команде. Небось, на пятом поте ворочают. Проскочил! Опять проскочил! У Шалунова, видать, позади чертячий хвостик.

— Не сглазь.

— Вот сидим мы тут три недели. Жрать нечего, патронов нехватает, гранат тоже по тихому счету. А держимся. А посади на наше место немца. Давно бы отдал концы. Вчера приходил Степняк, завел беседу. Знаешь, что он говорит о нашем комбате?

— Что хорошего может тот Степняк сказать, — неодобрительно заметил Манжула. — Для него все не то. Вроде он всю жизнь в золотой люльке качался.

— Хвалил комбата. А знаешь, за что? За фортификацию. — Горбань с наслаждением произнес слово «фортификация» и посмотрел на приятеля со снисходительной улыбкой, зная, что тот никак не отвыкнет от своей «хвор- тификации».

— Ну и что?

— Фортификация помогла. Сколько комбат с нашим братом повоевал. А вот врылись и сидим. Теперь нас ничем не выклюешь из земли. Копают ребята до сих пор. Копает, копает, свалится, передохнет и опять. Ниши везде, укрытия, канавы–водоотливы, колодцы для водосброса. — Горбань подтолкнул в бок приятеля. — Гляди! Опять выпрыгнул. Н^, теперь ближе. Эх, туманцу бы еще такого вот больше подпустить.

— Не туман это, Горбань. Дымзавесы идут, что наши от Чушки ставят.

— Сюда доходят? — недоверчиво спросил Горбань.

Сырость, погода давят к воде дым. В кубрик вошел Букреев, нагнулся к амбразуре. Ординарцы встали. Предложили бинокли. Комбат отказался. Теперь даже невооруженным глазом был хорошо виден бронекатер, его серые борта, резавшие волны, покачивание мачты, пенистый след. Но ни одного человека не было видно на палубе судна. Обстрел у берега усилился, но бронекатер мчался к ним, ломая курсы, и чем ближе подходил, тем заметнее становилась его скорость. Какой‑то давней, слышанной в детстве легендой о «летучем голландце» повеяло на Букреева, зорко наблюдавшего за катером. На судне — Шалунов. Флагштурман каравана в том памятном переходе к Геленджику. У гористого берега тогда летали большие птицы, и в лесной кромке выли шакалы. Шалунов проводил караван через минные поля, огромный, настороженный, в кожаной, шапке, склонившийся над лоцией в своей крохотной рубке.

— Манжула, — сказал Букреев, — я уже предупредил старморнача и рекомендовал ему ошвартоваться между погибшими «охотниками». Как ваше мнение, моряки?

Польщенные обращением комбата, ординарцы переглянулись.

— Серьезно спрашиваю…

— Больше негде ошвартоваться, товарищ капитан, •—• ответил Манжула, — бронекатер не тузик, его на берегу меж камней не сховаешь.

— Идите и помогите Шалунову. Плотами разгружать, да и тузик в ход пойдет. Тузик еще не угнали, Манжула?

— Вчера его опять кто‑то ближе ко второй роте перетащил. Я уже думал…

— Что ты думал? — рассеянно спросил Букреев.

— Может, кто готовится уйти…

— Уйти? — внимательно переспросил Букреев. — Кто же думает уйти?

— Во второй роте есть несколько субчиков из штрафников, товарищ капитан. Подбивают уйти.

— Ты их знаешь?

— Почти что. Только нужно еще раз проверить.

— Проверь. А Шалунова — сюда.

Ординарцы ушли. В кубрик влетели запахи моря и сырой земли. Дежурный прикрыл за ординарцами дверь на засов. Букреев присел к амбразуре. Бронекатер приблизился к остовам погибших кораблей, сбавил ход и ошвартовался. Через несколько минут оттуда отделилась лодка. В ней сидел Шалунов и с ним двое моряков. Лодка попала в береговую волну–толкунец и скрылась из поля зрения. Одинокая чайка с криком летела низко над водой. Спугнутая разрывом снаряда, она рванулась кверху и замахала острыми крыльями, похожими на запятые.