Владимир Тан-Богораз - Союз молодых Страница 57

XXXII

В заколымских лесах, на «Каменном» высоком берегу, блуждает отряд полковника Авилова, — в таежной горной глуши, между трех крупных рек: Колымы и обоих Анюев, Сухого и Большого. Как раненый зверь, но все еще опасный, он выходит порою на людские дороги, нападет и ограбит и сожжет одинокую заимку, и снова вернется в леса зализывать жгучие раны.

Восстала против белых Колыма. Все северные реки и поселки восстали против злобных карателей. Алазейцы с индигирскими утопили Деревянова в проруби с камнем на шее. Он был мертвецки пьян и когда потащили его, только крутил головою и руками машинально поддерживал камень, чтобы обвязка не резала шеи. Алазейцы столкнули его в воду и вместе с ним спустили драгоценную жертву-подаяние, пузатую флягу с неразведанным спиртом: пей на здоровье, Деревянов, да назад не ворочайся!

А Кашин на Абые перемазался, объявил себя вместе с отрядом не белым, а красным, и принял комиссаров. Комиссары провели на Абые неделю, потом воротились на юг и капитана Кашина заодно прихватили с собою.

Белая зараза проходила, как проходит на севере оспа или страшная корь, или колотья гриппа. Гнойные нарывы рассосались, мертвых закопали, а живые старались обстроить опять свои разоренные гнезда.

Также воротились колымчане на свои разоренные заимки, к сетям и заколам и езам, к неводам и перетягам, к промыслу черезовому и к промыслу торосовому, к пастям и кляпсям и капканам и черканам и другим хитроумным ловушкам для промысла зверя пушного и мясного. И в тундренном холуе человеческие гнезда опять заменились песцовыми, и избушки максолов словно рассыпались на сотни деревянных песцовых западней.

Пака и товарищи вернулись в Середний устраивать порядок и промысел. А Мишка Слепцов водворился в Якутском улусе. Так выходило, что Пака и Мишка Слепцов должны поделить меж собою руководство огромной страной и вместе заменить погибшего Митьку-диктатора.

Против белого отряда остались максолы, Викешин отряд.

«Их дело, — думали другие, — надежда и опора Колымы, так пускай же и заступят за всю Колыму до последнего. Справятся, небось. А если не справятся сразу, так и то не беда. Надвигается весна, и вскроются вешние воды, и исчезнут дороги и карателей возьмем голыми руками, как зимою обмерзлых глухарей, — где сядут, тут и влипнут».

Мечется авиловский отряд. Викентий проявляет огромную энергию. Он одновременно сразу в хвосте и в голове. Сдерживает жалящих и бойких максолов, а к ночи отбирает последние запасы на какой-нибудь заимке. Он заставил чувашей применить трудовые навыки, усвоенные в зиму. Они спускаются к берегу, долбят проруби, ставят отобранные сети и ловят терпеливо все ту же кормилицу рыбу.

Странно чувствует себя Викентий Авилов. Что-то кончается и он словно подводит итоги: жил хорошо, ходил по земле легко, гадов бил, душой не кривил, с женщинами знался. Пожито, попито, и меду и яду, и в золоте рыто и в болоте.

Делал, что на душу придет. Не слушал других, другие его слушали. С самого начала, сколько помнит себя Авилов, он был начальником людей, — вернее, мог быть, хоть и был не всегда. Но он шел сквозь толщу жизни, раздвигая ее налево и направо своим железным плечом, и люди сторонились. И так силен был Авилов, что если бы встретилась злая судьба-лихолетье — и она бы посторонилась.

Авилов судьбу свою чувствовал всегда, и в самых жестоких событиях ощущал безопасность. Бомбы взрывались, дробились и кололись широкие пласты, а он был цел. Не отлита еще пуля, которая убьет Викентия Авилова. И теперь тоже инстинктивно и безошибочно он чувствовал, что приближается конец. Ну что же, конец, так конец.

Он был всегда, как разрывной снаряд, живой и ходячий, точнее, как источник снарядов, вечно заряженный миномет, рождавший в себе постоянные взрывы. И теперь его взрывы истощились один за другим, и надо взорваться последним заключительным громом.

Женщины ему вспоминались особенно четко и выпукло, как каждому сильному мужчине, и его воспоминания развивались перед ним не с начала, а с конца.

Жальчиночка Аленка, колымская дикая ягодка, лесная земляничка.

Ярко представлялась ему жестокая картина, как трепетала в его крепкой руке эта живая колымская ягода, колола его своими острыми и мелкими шипами, — они даже не прокололи его жесткой кожи, — и как он извлекал из нее соки, глоток за глотком, и всю опустошил ее, оставил одну кожуру, безжизненный лоскут.

И когда он вспоминал, руки его крепли и тело наливалось густой опьяняющей силой.

А дальше в глубину простиралась шеренга, начиная с княгини Варвары, — женщины, искавшие его. Одни из них заигрывали и манили его лапкой, как кошки, другие, разомлев, покорялись. Он вспоминал знаменитое правило: женщины бывают, как корова или птица или кошка. Он испробовал все сорта и брал, нагибаясь, снисходительно, небрежно, как добрый господин. Категории разные, но вкус одинаковый. Любовь, как вода или водка, не все ли равно, из какого стакана ее выпить. Авилов пил много любви и вина, но пил, не пьянея.

И в начале шеренги стояла другая колымская девчонка, Ружейная Дука Щербатых. Она не была ни птица, ни кошка, ни корова. Она была первая Ева. И она научила его любви и сама научилась.

И мелькнуло обжигающее сравнение. Кто слаще, забытая Дука, которую он бросил, или близкая дразнящая Аленка, которую он взял силой? А, должно быть, для Викеши Аленка была, как Дука для отца…

— Чорт с ними со всеми!

Нераскаянный грешник и хищник махнул на них рукой. «Подвертывались — брал, и жалеть не жалею».

Авилов, как орел, — орел летает один, индюки ходят стадом, — припомнилась ему гордая пословица Марата.

Вскипали в душе у Викентия эти веские, терпкие чувства, но в делах приходилось проявлять огромную энергию и бдительность. Слабел отряд. Вся сила его была в душе и в руках и в спокойной решимости Авилова.

Максолы напирали. Им тоже хотелось развязаться поскорее и вернуться на реку к промыслам и очелинкам. Бросить погоню они не могли, связанные клятвой. Да и что бы сказала про них Колыма. Они нервничали и лезли в огонь и если бы не Викеша, наверно бы, жестоко обожгли свои пальцы.

На низовьях реки Погиндена, не далеко от Сухого Анюя, максолы подобрались к ночлегу отряда в тополевой роще, под деревьями, и рискнули ночным нападением. Но на этот раз Авилов оказался хитрее Викеши. Белые не спали. Беспечным привалом своим под густыми деревьями, ночлегом без всяких часовых, они вызывали, подманивали максолов на выстрел. Укрывшись за толстыми стволами или прямо под нависшими ветвями, сомкнутыми, как безлиственный шалаш, они открыли в ночной полутьме убийственный огонь и сразу убили двоих, суматошливого Паку Гагарленка и красавца Микшу Берестяного.

Пака Гагарленок пискнул, как зайчик, свернулся и смолк. И сразу примахались его руки и горох его речей просыпался весь и навсегда.

А Микша только покачнулся и схватился за бок. Был он так крепок, что пытался бороться со смертью. С ужасной улыбкой он разорвал на груди нарядную парку свою и лисий жилет и открыл свою белую грудь. Потом нагнулся к оттаявшей земле, нацарапал и собрал прошлогодних листьев тополя, свалял их вместе в ком и заткнул ими рану, как затыкает медведь.

Так, стоя, на ногах, опираясь на Викешино плечо, кончил свою жизнь, не падая на землю, Берестяный.

В это время посыпались выстрелы сзади. Балтаев, башкир и еще трое успели отползти незаметно и забраться максолам в тыл и сделать диверсию.

И тут они ранили третьего максола, Дорку Токаренка, Пакина соседа по Голодному Концу.

У Дорки Токаренка были две матери, обе, разумеется девки и обе Елены. Были они близнецы, и о них никогда не говорили поразно. Даже откуда-то явился классический греческий отзвук и их называли: «Прекрасные Елены». Были они отменно безобразные, мордастые, скуластые, с растрепанными волосами.

Токаревские Елены основали в Колымске двойчатую женскую выть, как двойчатый орешек. Обе они были схожи, как вылитые. Взапуски рожали детей, нарожали десяток и не очень разбирались в своих материнских правах. Правда, и Дорка не всегда отличал, какая Елена его мать, и какая тетка.

Дорку Токаренка Елены в поход не пускали. Даже отобрали сапоги у него. И он в первый раз ушел с максолами босой, по снегу. Теперь пуля попала ему в ногу и перебила кость и сразу сократила количество обуви, потребной для него, вдвое.

Максолам могло бы прийтись очень круто и солоно. Но их спасло непостижимое проворство северян. Викеша подал сигнал уходить, и все они внезапно рассеялись, как дым, и исчезли из-под прицела и просто из поля зрения.

В солдатском отряде было ликование. Праздновали новую победу над красными и даже выпили за их скорейшую погибель по чаре единой из последнего дорожного запаса. Хвалили башкирскую хитрость и проворство мурзы Балтаева. Но человеческие судьбы настолько изменчивы, что еще через три дня именно башкиры и Балтаев затеяли заговор, затем, чтоб схватить Авилова и, выдав его красным, купить себе спасение. Балтаев, битый когда-то шомполами, давно затаил на Авилова зуб, но теперь он припомнил и поставил на-кон против злого начальника свою собственную буйную голову.