Пётр Вершигора - Дом родной Страница 57

И Швыдченко замолчал.

Молчал он и на следующий день, на бюро, где фигурировали те же факты в той же интерпретации. Похоже было, что товарищ Матвеев-Седых вчера в беседе с ним только репетировал свою речь. Теперь она была более пространной и произнесена более воодушевленно.

Федот Данилович понял, что на его примере учат других.

Была и другая причина, заставившая его молчать. «Трудно руководству областного масштаба понять взаимосвязь явлений в нашем, районном масштабе. Картоха у Горюна… потом бычки… потом эти… «зайцы» в «Орлах». Начну объяснять — скажут: петляет, выкручивается. Скажут: партию хочет обмануть. А за обман партии я и сам не раз голосовал за исключение… Нет, нет, только не это, — подумал Федот Данилович и почувствовал, что по хребтинке, к поясу, стекает под рубахой капелька пота. — И еще страшнее — исключат, снимут с работы, пришлют нового, а пока тот разберется, Сазонов, чтоб процент выгнать, бычков всех под нож, на мясопоставки. Нет, нет. Признаю все, может выговор дадут: смирных все-таки жалеют. С меня не убудет, а к лету район тягло заимеет…» Эта думка успокоила его.

И Швыдченко решил не рыпаться. Когда ему дали слово, он сказал хрипловатым ученическим голосом только одну заученную фразу:

— Признаю допущенную грубую ошибку, осуждаю ее категорически…

Помалкивать и не рыпаться Швыдченко решил еще и потому, что время наступало трудное. Недавно, четвертого марта, где-то на другом конце земного шара, в городишке Фултоне, доселе никому в наших краях не известном, хитрый мопсообразный человек произнес речь, набросившую зловещий оттенок на все последующее время. Речь эта стала если не рубежом послевоенных отношений между бывшими союзниками, то, во всяком случае, подлой затравкой для разгульных надежд на новую человечью мясорубку. Не всеми сразу была понята она. Мало ли речей говорят на свете. Но брошенная там перчатка с вызовом была поднята. Еще не были, как гранаты, кинуты в мир слова «железный занавес», «холодная война»… Но ведь названия часто приходят позже возникновения явлений и нередко — после свершившихся событий. Простой крестьянин бедняк Швыдченко, поднятый революцией к высотам управления, хорошо понимал значение дисциплины в бою. А опыт партизана подсказывал: противники берутся за пояски. И будучи в личной жизни человеком очень самолюбивым, как бывают самолюбивы многие самоучки, он в вопросах партийного долга самолюбие свое всегда ставил на самый последний план, а свое «я» держал, как он любил говорить, в «занузданном положении».!

В воздухе опять запахло гарью, и не было, казалось, ни особой необходимости, ни времени для чуткого и любовного отношения людей друг к другу.

Рослый полковник все время участливо смотрел на Швыдченко, когда его прорабатывали. Он даже грудью налег на стол, когда тот произносил покаянные слова. Потом шумно выдохнул и отвернулся. «Наверно, это и есть новый облвоенком Корж, — подумал Швыдченко, удивляясь своему спокойствию. — А-а, к черту, на кой ляд мне еще эти паляныци? Я же не инвалид и не допризывник».

После заседания к нему подошел секретарь по кадрам Бондарь, партизанский комиссар всех Задеснянских лесов. Поглаживая геройскую звездочку на лацкане штатского пиджака, он спросил:

— Видать, и впрямь ты здорово напутал, Федот! Я думал, ты приведешь факты, развернутые объяснения. Думал, выступлю на защиту боевого друга, дам характеристику боевых заслуг. Ну, а раз сам признал — носи выговорок. Да не очень шебарши. Не вздумай апеллировать. А этот мы к осени снимем. Заходи…

Швыдченко молчал-молчал, а затем буркнул:

— Спасибо…

— Ну вот, уже и обиду затаил. На кого! На своего брата партизана… А шо я один буду голосовать против всего бюро? Да ты и сам признал допущенную тяжелую ошибку. Теперь, знаешь, за антигосударственную практику… Это тебя еще пожалели…

Проходивший мимо завсельхозотделом Сковородников кивнул:

— Правильно, товарищ Бондарь. Правильно. Бюро будет ждать от вас, товарищи партизаны, ответа делами. За оказанное доверие.

— И за своевременную помощь… Указание на допущенные ошибки, — добавил нравоучительно предисполкома Комашин, тоже бывший партизан.

— Спасибо… за доверие, — сказал Федот Данилович, уже не так угрюмо, как Бондарю, а почти что весело или, во всяком случае, с бодростью в голосе, а про себя подумал: «Ох какие вы смирные за мой счет стали, партизанские дружки…»

И члены бюро удалились, довольные, что поступили правильно, предупредили, оказали доверие человеку стоящему, нашему, боевому, который оказался к тому же не зазнайкой, не ссылался на фронтовые заслуги, а самокритично понял сигнал обкома. Авторитет Швыдченки не только не умалился, а вроде бы даже возрос в глазах членов бюро.

Именно поэтому, а может быть, и по врожденной отходчивости характера первый секретарь уже в коридоре остановил Комашина у дверей кабинета Бондаря и сказал:

— Вы люди прямые. А прямые, они, если что, не гнутся, а ломаются. Возьмите-ка подвышковского секретаря… ну, на душевный контроль, что ли. Может, помощь какая нужна человеку. Взыскание взысканием, а внимание тоже оказать надо.

У Сковородникова, слышавшего эти слова первого секретаря, на лице промелькнуло недоумение и досада.

Но самое худшее для Швыдченки было не бюро обкома, где ему объявили выговор. Там сидели люди стреляные, испытавшие всякое…

Тяжелым душевным испытанием стала жизнь Федота Даниловича в подвышковском крае. Если б знали члены бюро обкома, как они осложнили жизнь и работу Швыдченки и всего района, свинцовой тяжестью налились бы их руки, прежде чем проголосовать.

Выговор, казалось, окрасил все окружающее Швыдченку в иные цвета и краски; он наложил отпечаток на все отношения. Каждый новый входивший в кабинет посетитель казался Швыдченке иным, да и, оглядываясь на самого себя, он стал все видеть по-другому. Иногда он начинал думать, что и сам в чем-то переменился: одним было, видимо, жаль хорошего секретаря, а ему мерещилось, что они сочувствуют как подхалимы; другие открыто злорадствовали. Словом, Швыдченко еще не привык к таким выговорам, не обтерся, не задубел. Только один Сазонов отнесся ко всему просто и как бы не замечал постигнувшей секретаря неприятности.

А через несколько недель как гром среди ясного неба разнеслась весть: председателю райисполкома Сидору Феофановичу Сазонову повезло — в числе награжденных работников аппарата по госзаготовкам оказался и подвышковский предрика. Он был награжден орденом Отечественной войны второй степени. Известие об этом событии произвело особенный фурор в военкомате. Кто до этого не знал военной судьбы своего районного председателя, тот мигом узнал о ней. Показывая друг другу газету, бывалые вояки недоуменно пожимали плечами.

На следующий день после получения газеты с указом о награждении Зуев встретился с Ильяшкой Плытниковым.

— Читал? — спросил секретарь райисполкома.

Зуев утвердительно кивнул головой и сам спросил:

— Ну как, небось рад до смерти?

— Нет, куда там. Представь себе, обижается до чертиков… Не веришь? А на кого, думаешь, обижается? На Федота Даниловича. «Подвел, говорит, меня наш секретарь. Если б не он, так мне бы орден Ленина дали. Или хотя бы полный Отечественный… — артистически заскрипел, запаясничал Ильяшка, поднимая кверху невидимый карандаш и ловко передразнивая манеру своего председателя. — Ну, спрошу я вас, почему второй степени?..» Вот, брат, как. Ну, теперь начнется чехарда! Не миновать нам, друже, и дворцовых переворотов. Стал к нему часто товарищ Шумейко заходить. Закроются и обсуждают… Скажи пожалуйста… Надоела мне эта кутерьма. Я уже смекаю, не податься ли по юридической части, в прокуратуру, что ли. Или хотя бы председателем сельсовета куда. Вот хозяйственник из меня неважный. Артистическая натура не позволяет. А то пошел бы я в председатели колхоза.

— В колхозе язык не в зачет, кто работает, тому и почет, — вспомнил Зуев поговорку Евсеевны.

— Вот в том-то и дело, — безо всякой обиды согласился Илья.

Все же поначалу разногласия, назревающие в районном масштабе, прошли как-то мимо внимания Зуева. Ему было не до них. Все свободное от службы время он отдавал учебе. Он жадно перерабатывал книжные знания, впитывал их легко и быстро. Инна Башкирцева аккуратно пересылала ему нужные книги; у него уже накопился солидный запас выписок, целая картотека. Завелась и своя библиография. Книжные знания он усваивал не зубрежкой, а врезался в них мыслью, как буром в скалу. Даже на работе и в перерывах между служебными делами он ловил себя на том, что размышляет о прочитанном, сопоставляет выводы. Так переходил он к более высокой ступени самообразования — систематизации. Этот рывок в учебе совпадал с большим скачком в формировании сознания. Он всегда был «сознательным» парном. Но раньше он был честным школьником, а затем студиозом-комсомольцем.