Эльза Бадьева - Допуск на магистраль Страница 57

— Не реви, — сказал он примирительно. — Хочешь, и тебя на Ильинку возьмем.

Алена заревела громче. Переполнявшие ее чувства обиды и тревоги, напряжение вчерашнего дня, противоречия надежд, желаний и действительности — все это, сдерживаемое до сих пор едва нарождавшейся силой ее характера, теперь судорожно перехватывало горло и выливалось громкими врачующими слезами.

Шершавый край клетки впивался в Митькино тело через старенькие сатиновые штаны, он ерзал, рискуя занозить зад, но продолжал сидеть рядом с Аленой и ждал, когда она наконец проревется.

Алена слегка поутихла, и Митька тотчас же подтолкнул ее в бок.

— Подвинься.

И осуждающе, но незло сказал:

— Устраиваешь истерики. При людях.

— Ты же не знаешь ничего, — всхлипнула Алена. — Он же ко мне... Он за мной приехал.

Митька Круглый с интересом заглянул ей в лицо и, готовый включиться в игру, поощрительно поддержал:

— К тебе. И ко мне. Погостить немножко.

— Нет! — Алена вскочила и остановилась против Митьки. — Ко мне! Он — брат мой!

— Вре-е-ешь, — сполз с клетки оторопевший Митька. — Ох, вре-е-ешь...

Но Алена не стала ни уверять его, ни доказывать, сказала устало:

— Я его письмом разыскала.

И медленно пошла вдоль клеток, выставленных по случаю теплых дней на улицу.

Кролики, успокоившись, хрустели капустными листьями и смешно поводили ушами.

Митька озадаченно молчал.

— А почему вы даже... не разговариваете? — резонно спросил он наконец.

Алена повернулась и так же медленно пошла вдоль клеток обратно.

— Он... совсем не такой, как я думала, — доверительно призналась она. — Я боюсь...

Она остановилась и провела пальцем по ржавой решетке клетки, как бы повторяя ее узор, И наивно, робко спросила:

— А ты думаешь, он хороший?

— Антон Николаич? — переспросил Митька, подавленный серьезностью и значимостью разговора.

И не ответил. Все-таки он не мог ей поверить.

Много раз в детдом приезжали родственники и родители, и всегда ребята узнавали об этом сразу, и всегда те, за кем приезжали, становились центром внимания и зависти остальных. И ходили эти счастливчики, не переставая улыбаться, как должное принимали особое к себе отношение.

Митька Круглый присмотрелся к Алене: она ничуть не была похожа на тех счастливчиков.

— Врешь ты все это, — решительно заложил он руки в карманы и озорно повел своими бедовыми глазищами. — А если не врешь, пойдем к нему.

— Ты что! — замахала руками Алена и, забеспокоившись, не услышал ли их кто, посмотрела по сторонам.

Митька Круглый по-своему истолковал ее замешательство:

— Испугалась, — сказал он так, словно иного от нее и не ждал. И крупно, с достоинством зашагал от крольчатника.

И теперь уже Алена побежала через весь двор за ним следом, оскорбленная недоверием, обиженная, уязвленная. Она догнала его около гудевшей ребячьими голосами спортплощадки, схватила за руку и, расталкивая ребят, кинулась к наблюдавшему за игрой Антону Николаевичу. Подбежала и запальчиво, а вместе с тем умоляюще крикнула:

— Вы же мне брат, правда? Вы же за мной приехали?!

Антон Николаевич резко, стремительно обернулся, словно давно ждал этого ее отчаянного крика,прижал Алену к себе, а заодно прихватил и Митьку.

— Ну да! Ну конечно же! — торопливо, обрадованно проговорил он: — За тобой и приехал, Алена...

И с этого момента весь остаток дня они не расставались. Ходили на мелкую, тихую речку Ильинку, смотрели в поселковом клубе довоенный веселый фильм, а вечером играли в пионерской комнате в шахматы. Правда, Алена только следила за игрой, но это было равносильно ее непосредственному участию.

Когда прозвенел низкий, требовательный звонок — отбой ко сну — и ребята нехотя, с сожалением собрав шахматы, разошлись, Антон задержал Алену едва заметным, понятым только ею жестом.

— А теперь давай поговорим.

И сел к ней близко, обнял одной рукой.

— Тебе будет хорошо у нас дома, — сказал он просто. — Кончишь школу, пойдешь в институт...

— А где вы теперь живете? — спросила она, помня, что письмо добиралось до него почти полгода.

— Далеко. На Урале.

Алена посмотрела на Антона Николаевича серьезно:

— А вы... мой брат? Или папин?

Он тоже серьезно посмотрел на нее.

— Твой.

Помолчал. Поправил смявшийся белый воротничок. Провел ладонью по ее голове.

— А сейчас иди спать. Завтра нам рано подниматься.

Он сказал это так, словно все было решено и давно оговорено ими. И Алена послушно встала.

— А мне что-нибудь надо... взять с собой?

— Лилия Петровна, наверно, уже собрала, — лукаво, заговорщицки улыбнулся Антон Николаевич.

И Алене стало весело и легко, и захотелось скорее, сию же минуту, поехать с ним на Урал, о котором она ничего не знала, кроме того, что есть там Уральские горы и зимой бывает очень холодно.

Они прошли темным, пустым коридором, вышли во двор.

Она зачем-то вытерла о платье горячую, сухую ладошку, несмело протянула руку и в темноте сразу же нашла руку Антона Николаевича, протянутую ей навстречу. И, чтобы дорога через двор была дальше, чтобы дольше идти вот так — за руку, она пошла совсем-совсем медленно, и Антон Николаевич тоже пошел медленнее и сказал шепотом:

— Попадет нам с тобой. Ни в одном окне свету нет.

— Попадет, — весело согласилась Алена и мысленно счастливо повторила: «Нам с тобой».

Они дошли до спальни, Алена скользнула в комнату, а он еще постоял за дверью, и она чувствовала, что он стоит, а потом услышала осторожные, затихающие шаги. Она послушала их и, не зажигая света, не переставая улыбаться, разделась, забралась под одеяло. И, уверенная в том, что до утра не сомкнет глаз, тут же заснула.

А утром ее разбудил шум в спальне. Девчонки, повскакав с постелей, еще не одетые, суетились и спорили, Алена тоже вскочила и уже готова была включиться в общий суетливый шум, но вдруг вспомнила, что это ее последнее утро в детдомовской спальне, и притихла. И девчонки сразу же, как только увидели, что она проснулась, смолкли. И смотрели на нее с любопытством и неумело скрываемой завистью. Они уже знали...

Потом все было как во сне, а вернее, как в Алениных самых радужных мечтах. К ней приходили проститься ребята из других групп, ей говорили приятные, ласковые слова, почти все что-нибудь ей дарили: кто — почти новый, только что начатый карандаш, кто — засохшую, сбереженную от праздничного чая конфету.

Валентин Кузьмич принес полосатый мешочек с ее детской одеждой и, не доверяя его Алене, отдал Антону Николаевичу. Лилия Петровна подарила книгу «Три мушкетера» и фотографию их группы, сделанную заезжим фотографом. Тетя Глаша испекла на дорогу яблочный пирог. Митька Круглый долго не показывался, а появившись в последний момент, торопливо сунул ей плоскую конфетную коробку, перевязанную веревочкой. Поймал вопросительный ее взгляд и стеснительно попросил:

— Не смотри сейчас, ладно?

Но Алена не утерпела. Как только он отвернулся, открыла крышку коробки, заглянула внутрь. Там, на тоненьком слое ваты, лежали разноцветные стеклышки. И среди них то, розовое, через которое она впервые увидела Антона Николаевича. Наконец предотъездная процедура была закончена, и все детдомовцы высыпали во двор. Даже те, кто занимался с первой смены, прибежали запыхавшись, — не то отпросились, не то сбежали с уроков. Валентин Кузьмич забросил в повозку вещи, подсадил Алену, кивнул Антону Николаевичу — мол, пора ехать — и взялся за вожжи. Кто-то открыл ворота, кто-то первым крикнул «Счастливо!», и все замахали руками, закричали прощальные слова. У Алены подкатил к горлу тугой комок, и она не могла кричать, а только махала, махала рукой и все высматривала среди столпившихся за воротами ребят тощего конопатого Митьку.

Лошадь бежала бойко, и толпа, и детдомовские ворота быстро отдалялись, уменьшались, уходили из Алениной жизни. И одновременно с этим уходила куда-то все утро согревавшая ее радость и поднималась затаившаяся до поры до времени холодная, как зимний сквозняк, тревога. А когда Валентин Кузьмич простился с ними возле автобуса, крепко обнял Алену и погнал лошадь назад, а автобус, натруженно гудя мотором и скрежеща изработавшимися металлическими суставами, рванулся вперед по дороге, Алене совсем стало грустно.

Автобус был переполнен. Антон Николаевич устроил ее третьей на сиденье возле худой, некрасивой женщины с заплаканными красными глазами, а сам встал около, оберегая от толкотни и давки.

Некрасивая женщина шепотом переругивалась с мужчиной, сидевшим у окна. Алене не было видно мужчину, только слышался простуженный, скрипучий его голос, раздраженно, зло отвечающий спутнице. Женщина сидела неестественно прямо, держала на коленях руки с желтыми плоскими обломанными ногтями и зажимала в одной истертый старенький кошелек. В ногах у них лежал мешок и позвякивал о ножку сиденья тусклый алюминиевый бидон.