Василе Василаке - Алба, отчинка моя… Страница 57

— Бадя, тебе что, жалко этого куска мамалыги?

— Прости меня, пожалуйста. Я что… ничего… Что я плохого сказал? — терялся хозяин.

Но Ангел к нему еще и еще:

— Как вы можете говорить, что я хожу в дом к этой кривой, ведь у нее иконы всюду, даже в сенях, развешаны. За кого вы меня принимаете?

— Пойми же, бре, я говорил, что другие говорят. Село говорит, сам же Кирикэ…

— Умники вы у меня. Нашли человека — Кирикэ!

Тогда человек-хозяин начинал себя укорять: «Так мне и надо… Приглашаешь человека к столу, человек, можно сказать, тебе добро делает, пасет твою корову, а ты шпионишь за ним, тьфу!»

— Ну и глуп этот Кирикэ, прости меня господи! Да бросьте, Ангел, ешьте, не то остынет… — просила жена. — Э-э-э, как послушаешь всех…

— И правда, женушка… Дай Ангелу с собой в поле брынзы. — И про себя думал: «Цыган любит брынзу. Правильно я сделал…» И добавлял: — Как там у вас в активе, Ангел?

— Нормально, — отвечал пастух, который из ликбезовца уже стал агитатором, — посмотришь, какой порядок наведем мы в этом селе!

— Замечательно, Ангел, ей-богу!

Приходили новые времена, и люди, большие и малые, говорили, стоя у ворот:

— Вот это техника, вот это порядок!

Колхоз покупал тракторы и машины, и почти в каждом доме слышно было радио, и почти все село затянули провода. Люди были рады, особенно молодежь. И то сказать, чего тебе еще надо, если музыка задаром играет прямо в доме? Только те, что постарше да потемнее, еще сомневались:

— Что, и вам, кум, протянули?

— А как же? Что я, не такой, как все?

— Кум, а не пахнет тут политикой? — спрашивал какой-нибудь глухой дед.

— А хоть и политика, уж раз она к нам приходит, значит, за делом. Как же иначе? Разве не видишь, по столбу еще два провода идут…

— Ну и к чему они?

— То есть как к чему? И этого не понимаешь? Нет ламповых стекол, вот и тянут электрику.

Ну, а Ангел есть Ангел, все тебе скажет, но зайдет разговор о Серафиме — молчит, словно в гробу, будто их дело вовсе и не кончилось.

— Слушай, Ангел, скажи правду, скажи, потом и мы тебе кое-что скажем… Как кончился спор?

— Сейчас покажу тебе спор, — злился Ангел, — на ногах не устоишь… — И обиженно: — Или мало, что я вам скот пасу? Или мало, что я вам слуга? Хотите еще, чтоб я вам почтой стал или радио?

— Да бог с тобой, бре, что ты… — И решали про себя, что узнают все через Кирикэ или через маму Надежду.

Известное дело, что правда, то не кривда — дом мамы Надежды редко когда пустовал теперь: то там посиделки, то старики буквам учатся, такое уж время. В одном только загвоздка: как подступиться к этой старухе, если каждый день говоришь ей: «Целую вашу правую, крестная!»

Да и как же иначе, ведь в этом селе она всех принимала и всем пуп перевязывала… И то сказать, как не уважить человека, который своими руками вывел тебя в этот мир — будь он хорош или плох, все же мир он и ты в нем цветочек-пуп!..

Однако нашелся один бессовестный, не выдержал, зашел к маме Надежде и так, в шутку вроде, начал:

— Мама, крестная Надежда, это правда, что говорят… то да се… мол, Серафим с вами…

А старуха — будто ее ошпарили:

— Ай, бесстыжая твоя рожа! — И открыла свою дряблую шею и выдернула с нитки что-то похожее на засушенный гриб и плюнула на него, ибо, да простят меня, была у нее такая привычка. — Видишь ты это или не видишь? И не стыдно тебе, дылда? Вот он твой пуп, на! Если бы я его тебе не обрезала, стоял бы ты сейчас здесь, дубина стоеросовая?

Вот и поди попробуй после всего этого что-нибудь ей скажи!

А тут еще получилась история с девушкой одной — понесла она неизвестно где, неизвестно от кого и пошла к бабе Надежде со слезами, с деньгами, готовая последнюю рубашку отдать, только бы дала старуха ей зелье — выбросить плод. Несчастная ее судьба, потому что только открыла она рот: «Добрый день, мама Надежда, как поживаете?..», а старуха как вышла на улицу с мусором в руках, так вместо того, чтобы ответить, давай ее поносить, та чуть от стыда не сгорела.

— Мама Надежда, что я вам сделала? — заплакала девушка.

— Уходи с моих глаз, ненасытная прорва!.. Подумала ли ты о жизни своей?.. — И опять быстро-быстро открыла шею, хотела и ей показать какой-нибудь пуп, ибо была у нее привычка: как родится сто первый, отрезает ему пуп и на нитку нанизывает, говоря: «Он-то уж счастливый!»

Село, вспоминая про это, смеялось много, хотя иногда какой-нибудь отец или мать и думали так: «Конечно, она тронутая, Надежда, но в чем-то, может, она и права, и что тут плохого?»

А что она немного не того, это уж точно. Была у нее еще одна странная привычка — по воскресеньям, когда весь народ отдыхал в тени, она раздевалась и бегала голая-голенькая среди бела дня вокруг своего дома:

— Чтоб вы обо мне помнили!

Ох, много странностей было в этом селе, и одна похлестче другой… Например, сам поп купил себе мотоцикл, а обслуживал он три церкви и вокруг каждой трещал этим своим мотоциклом по утрам и вечерам, так что даже самые что ни на есть верующие и те начали сомневаться, даже звонарь однажды сказал ему, попу:

— Батюшка, что вы делаете? О нас судачат.

А поп, мол, ему ответил:

— Истине, сынок ты мой, видишь ли ты, сколько ворон свило гнезда и сидят на колокольне?

— Вижу, батюшка, да разве я их выводил?

— То-то и оно. А надо знать, что, когда трещит мотоцикл, они пугаются и оставляют гнезда. Остынут яйца, и все их семя исчезнет, вот увидишь…

— Ох, батюшка, — и при этих словах звонарь, мол, почесал себе одно место (обычно говорят — «затылок»), — эта нечисть живет долго, проклятая, почти четыреста лет, не лучше ли ее сразу из ружья?..

А поп будто бы страшно огорчился:

— Ну и ну, Истине… Ничего себе звонарь! Сказанул, ей-богу. Ружье — и церковь, тьфу!

А тут, вдобавок ко всему, Ангел покупает себе самозаводящиеся часы и все время ходит и рукою машет, как на демонстрации, так что старухи, завидев его, аж крестятся.

— И на что тебе эти часы, Ангел? Ты ведь пастух…

— Ничего, они кушать не просят.

А село удивляется, а село ходуном ходит!

И кому сейчас какое дело до Серафима? Одно только хотят знать: когда свадьба? и кто невеста? кто музыканты и откуда они?

Разговоров хоть отбавляй, потому что люди ждут: ведь свадьба — это повод для сборища, одним — повеселиться, другим — посудачить, красива ли невеста, богато ли ее приданое, пара ли она жениху. И парни вот-вот лопнут от нетерпения — повести разок невесту в танце, попробовать, крепкое ли, упругое ли у нее тело; и старухам не спится: венчались ли молодые в церкви и кто венчал и сколько подношений было?

Свадьба — это повод много для чего, а если еще свадьба, как в сказке, как свадьба Замфиры:

Катилась песня широка,Как полноводная река…И солнце путь прервало свой,Любуясь пляской удалой,Впервые видя пир такойЗа все века, —

тогда человеку будет о чем поговорить всю осень, такую же длинную, как лето, да и что ему делать, бедному, если без дела сидеть не может?

— Э, Серафим, привет! — повстречав Серафима, напрашивается один на разговор. — Правду говорят, бре? Ну, мои поздравления!

— М-да… если вы уж так хотите…

— Значит, правда, что женишься?

— Я знаю… — говорит Серафим, и непонятно, «да» это или «нет».

— Теперь у тебя одной заботой меньше. А то тяжко одному-одинокому…

— М-да…

И будто это «м-да» и этот Серафим — один черт, будто весь он состоит из одних только «м-да».

«Понимайте как хотите, ибо оба мы — люди… Если я скажу „нет“, ты мне не поверишь, потому что этого тебе будет слишком мало и ты спросишь: „Почему?“, а если скажу „да“, опять обману, потому что ты захочешь знать, что это за „да“, то есть „когда“, „где“, „как“. А если мне все это ни к чему, тогда что делать?»

Ну а прохожий, если спрашивал, так для чего-то ведь спрашивал!

— А что, самое время, пожалуй… Станешь и ты хозяйствовать, а то пока парень да один, сидишь и о зеленых лошадях мечтаешь…

И односельчанин уже готов опять услышать «м-да», но тут вынимает вдруг Серафим из муравейника прутик, пробует его на язык, протягивает и говорит, удивленный, как дитя:

— Попробуй-ка… Как же так, добрый человек, и эти муравьи тоже борщ делают, а?

Качает прохожий головой и говорит: «Да-да-да», а самому уже хочется послать его подальше и о своих грехах заботиться, потому что или этот Серафим так глуп, что земля его еле держит, или так хитер, что пары ему не сыскать…

Жених? Да пускай ходит гоголем, видали мы женихов! Ну, будет слеп день, два, девять, свалится счастье на его голову, да и оно пройдет…

И звеньевой его не трогает, и бригадир даже его не видит, и страховой агент его прощает, хотя, казалось бы, пора, — ведь год уже, как Серафима переселили в село, дом его старый снесли, а огород отошел под виноградник. Так что пусть уж он походит в женихах, были, как говорится, и мы такими, и что из нас вышло, видим сами!