Максим Горький - Под чистыми звездами. Советский рассказ 30-х годов Страница 58

Где я живу?» — спросил он самого себя.

— На Манежной площади, — съязвил он вслух, чтобы оборвать свои воспоминания.

Ирина вошла в комнату и заинтересовалась картиной.

— Что это? Почему я ее никогда не видала? Это Александра Петровна? — спросила она, прикусив губу.

— Нет.

— А похожа… Александра Петровна, переселенная назад, в столетия.

Шамшин усмехнулся:

— Все может быть!

Он захохотал, накинул на мольберт тряпку, и они ушли.

Поезд в составе трех вагонеток скрежетал, подскакивая на поворотах, падал в ущелья и снова взвивался вверх. Около управления стоял худой человек. Он улыбался, оглядываясь на пассажиров, точно скелет, не разжимая челюстей. Сзади всех, на самой последней скамейке, сидел молодой пьяный парень.

Еще в начале пути с головы пьяного сдуло кепку, она упала прямо в толпу, около американских гор. Парень требовал моментально остановки. Народ хохотал. Когда поезд взлетел на самый верх, Ирина от страха закрыла глаза и уцепилась за Васю.

Вместе с ними взлетела тяжелая Нева, черные граниты, электрический пунктир мостов, синие бастионы, коричневые дворцы, трубы Монетного двора и плоский ангел.

Пьяный крикнул:

— Спускайся, черт!

Поезд ухнул вниз, упал в туннель, в сердце горы, там замигал багровый глаз и застонали рельсы. Шамшин нагнулся и крепко поцеловал Ирину. Тут поезд замедлил ход и подполз к игрушечному дебаркадеру. У Ирины билось сердце и кружилась голова. Она улыбалась. А Шамшин подумал: «Она счастлива».

И позавидовал ей. Он тоже хотел счастья. Ночью Ирина пришла к нему. В коридоре опять зазвонил телефон. Шамшин, набросив на себя пальто, побежал к аппарату. Он думал, что звонит Апрельский.

— Да! — крикнул он.

— Добрый вечер!.. Это Брук!

— Не мешай мне спать. Я сплю.

— Да погоди… Не вешай трубку… Я был сегодня у тебя. Открыла мне твоя старуха… Я видел эту вещь… — Брук явно волновался. — Сто хочешь?

— Слушай, Брук. Не сходи с ума. Я хочу спать.

— Откуда ты ее достал?

— Я хочу спать! Я вешаю трубку. Спокойной ночи…

— Погоди, погоди, Вася-… двести хочешь?

— Отстань, пожалуйста. Я хочу спать.

— Я думаю, это подделка, но все-таки… А ты, Вася, как думаешь?

— Я ничего не думаю… Меня ждут.

— Ты же сказал, что ты спишь?

— Да, я сплю.

— Погоди… Как ты думаешь, может быть, все-таки следует отдача на экспертизу?

— Позвони завтра… Я сейчас сплю.

— Что значит спишь? Ты же не спишь… Ты же стоишь у телефона…

— Я больше не в силах стоять…

— Ты болен, что ли?

— Да, болен.

— Странная болезнь… Когда человеку предлагают деньги…

— Я больше не могу…

— Да погоди, мне надо выяснить…

— Мне некогда!

— Что значит — некогда?

— Всего!

Шамшин брякнул трубкой.

На следующий день Брук встретил Шамшина и первый подбежал к нему.

— Ты сердишься? Зачем?

Шамшин молчал.

— Ну! Триста хочешь? — Брук хлопнул Васю по плечу. — И кончим дело… Что за канитель?

— Это моя вещь… — сказал Шамшин, улыбаясь. — Моя!

Пойми!

— Твоя? — Брук плутовато подмигнул. — за твою я дам тебе три копейки, а за эту даю триста рублей… Ты меня, надеюсь, понял?

— Вполне! Ты сволочь и арап!

Расхохотавшись, Шамшин круто повернул от Брука.

Брук стоял на тротуаре Невского. Прохожие толкали его, звенели трамваи, извозчики кричали «берегись», поджаривало солнце. Опомнившись, Брук почесал коротко остриженный затылок, поправил кепку и пробормотал:

— Однако!

Однажды в соседней комнате, у Александры Петровны, веселились гости. Из-за стены непрерывно слышались шутки, шум и смех. Шамшин злился. Его раздражало это веселье. Он не был желчным человеком, но ему опротивел быт. На столе две недопитые чашки чая. У окна груда неоконченной работы для журнала. На мольберте надоевший портрет. В кресле Ирина, читающая книжку Перелистывая страницы, она поднимает голову и смотрит на Шамшина влюбленными глазами. За стенкой кто-то пропел пьяным голосом: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» Шамшин не выдержал и стукнул в стенку кулаком; «Эй, Моцарт, тише! Здесь Сальери!»

На минуту за стеной притихли, затем раздался взрыв хохота.

Обхаживая комнату вдоль и поперек, Шамшин думал: «Хоть потолок бы провалился, что ли».

Когда в коридоре позвонил телефон, Шамшин кинулся к нему, точно птица за пищей. Шамшина спрашивал незнакомый, свистящий голос. Шамшин ответил, что он у телефона.

— Очень рад. Я давно ищу случая с вами познакомиться. Говорит Агафон Бержере.

Шамшин был изумлен.

— Вы ко мне?

— Да, именно к вам.

— Собственно, по какому делу?

— Разрешите мне объяснить это при личном свидании. Где мы можем встретиться? Может быть, мы вместе позавтракали бы в «Европейской»?

Шамшин замялся.

— Я затрудню вас только на полчаса.

— Ладно, — согласился Шамшин.

— Значит, завтра, — сказал Агафон Бержере, — в два часа в «Европейской». Спокойной ночи.

Ровно в два часа Шамшин вошел в ресторан «Европейской гостиницы». Официанты, одетые в белые куртки и белые брюки, толклись без дела. Зал был освещен только одной люстрой. В самом конце зала, под эстрадой, скрывшись за вазочкой с цветами, сидел у столика немолодой человек, сухой, коренастый, с коротенькими, почти выстриженными усиками и гладкими, приклеенными волосами. На нем был жакет бутылочного цвета.

Стоячий крахмальный воротничок повязан узким черным галстуком. Синий абажур скрывал выражение его лица. Этого человека знали все. Агафон Бержере, полуфранцуз-полуголландец, получив от своего отца, выходца из Голландии, небольшое дело, развернул его до европейских масштабов. Драгоценности, дорогие камни, украшения, ювелирные работы, статуэтки зверей, выточенные из минералов, — все эти вещи с маркой Агафона Бержере всюду в мире считались первоклассными. Собственно, биография знаменитого ювелира была довольно банальной: мраморный дом на Морской, двуглавый орел поставщика его величества, одна, законная, семья в апартаментах, другая, незаконная, в скромном доме на набережной Мойки, у Крестовского яхт-клуба яхта, в Левашове богатый особняк, наполненный коллекциями, и т. д…

Семнадцатый год прихлопнул все великолепие Агафона Бержере, Законная жена с детьми отправилась в Париж. Агафон переселился к незаконной, записался с нею в загсе и занялся антиквариатом. Девять раз его сажали, девять раз он выходил.

К революции он относился точно к погоде. Даже в камерах он вытачивал перочинным ножичком деревянные мундштучки и ставил свою марку. Находились любители, за эту дрянь платили деньги…

Бержере встал, приветствуя Шамшина. Метрдотель, выгнув. шею, как лошадь, почтительно принял от Бержере заказ: омары, рыба, утка по-руански, апельсины, французский сыр и теплое старое бордо. Ничего лишнего… И разговоры самые общие.

Потом черный кофе. Агафон подымает узенькую рюмку с тяжелым ликером.

— За искусство! — холодно говорит он Шамшину. Он краснеет от еды и выпитого вина, в его голосе прорывается что-то грубое. — Я довольно внимательно всматриваюсь в ваши работы.

Вы будете или великим, или ничем.

— Почему же такая дистанция? — смеется Шамшин.

Бержере дергает головой.

— Вам не хватает пустяка! Но этот пустяк имеет большое значение.

— Какой пустяк?

— Признание! Одних оно губит, а других окрыляет и ведет к вершинам. Я это знаю по себе…

Бержере хвастливо дергает рукой.

— Что такое полупризнанный художник? Полупочтенный дворянин… Признание — это. мостик к славе.

Бержере понюхал ликер и вздохнул.

— Да, в искусстве страшно жить. Вообще сейчас страшно жить. Смотрите, что происходит во всем мире… Но я люблю жизнь.

Он улыбнулся, и Шамшин увидел рот Бержере, наполненный маленькими, как у женщины, зубами.

— Больше жизни я люблю искусство… — продекламировал он; он все-таки был французом, — А кто сейчас понимает искусство? Никто! Нигде! В особенности здесь.

Шамшин решил вскочить, но удержался. Из любопытства к людям хотелось узнать этого человека поглубже.

— Зачем же тогда вы остались жить здесь, у нас? — нарочно подчеркивая, спросил Шамшин.

— Видите ли… — Агафон загадочно улыбнулся. — Мне необходим воздух революции… Да, да, не удивляйтесь. В эпоху войн и революций рождаются великие антиквары. Они идут в тылах — армий и…

— Грабят! — смеясь, закончил Шамшин.

— Смело сказано! Если хотите — да… Если хотите — нет…

Я покупаю! Кстати…

Тут он нагнулся к Шамшину и шепнул:

— Мне говорили, у вас есть хороший Рембрандт, Шамшин рассмеялся.

— Я отослал его, — сказал он.

— А разве он не ваш?