Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Страница 58

– Сейчас? Я одну минутку, – говорит Аркашка в замешательстве, растерявшись.

– Что – сейчас? Быстро иди.

«И чего она торопит, – злясь думает Аркашка. – Вот ей приспичило!»

Анна Михайловна с известной даже нервностью оглядывается через плечо. Аркашка уныло выговаривает последнее средство:

– У меня как раз живот, мне в уборную надо.

– Живот? Я знаю, ты туда «Тарзана» читать ходишь, – быстро отвечает Анна Михайловна. – Я все знаю. Смотри, если отец узнает! Ну пошел, пошел!

Она уходит в гостиную. Оставшись один с деньгами в кулаке, Аркашка, не погасив света, выходит из квартиры на площадку. Не успевает он сказать слова, как сталкивается с беспризорником.

– Иду, – шепчет тот.

– Куда? Стой! Меня маманя послала к Лютову.

– Ну и иди.

– Так как же?

– А ничего, я подожду здесь.

Отодвинув Аркашку, беспризорник проникает в сени, и в ту же секунду свет гаснет. Аркашка не может его нащупать в темноте и только беспомощно шепчет:

– Ты в уборной посиди, в уборной…

«Сам посиди там», – думает беспризорник.

– Где ты? – шепчет Аркашка.

В это время в кухне тоже гаснет свет, и он ничего не может разобрать. Беспокоясь и волнуясь, он слетает по лестнице вниз. Перебегая двор, он видит в глубине соседней парадной, где дворник, – а по сути, черного хода, в этих квартирах ход один, – сидящего на своем мешке Шкипоря, а в калитке подворотни мелькает чья-то фигура в шубе, в бобрах. «Пришел», – шепчет Аркашка и останавливается посреди двора.

Фигура приближается к нему с нормальной быстротой. Это Балабан.

– Ну, – говорит он, – вот и я. Маманя дома?

– Дома, – говорит Аркашка. – Тише.

– А почему тише? Папани нет?

– Нет. Она послала к Лютову за селедкой.

– А у меня селедка с собой, – отвечает Балабан быстрым шепотом.

– И за белыми…

– И белые захватил – говорит Балабан, – все на месте.

Аркашка опять забегает без особой надобности и провожает Балабана, но тот поднимается бодро через ступеньку на третий этаж, только по временам оборачиваясь – дескать, так ли? Туда ли? Ставши перед дверью, он говорит:

– А ключ у тебя?

– Нет. Позвонить надо.

– Позвонить? Гм… Ну позвони.

Аркашка звонит. Как будто что-то вспомнив, Балабан оборачивается к нему:

– А больше тебе у Лютова ничего не надо?

Аркашка обалдело моргает и вдруг вспоминает:

– Еще надо – этот, как его, который папаня любит – кетчуп.

– Папаня любит? Ну, если любит, так ты беги. Только скажи, что это ты задержался, и сразу за этим кетчупом.

– Кто? – спрашивают за дверью.

– Я, – говорит Аркашка.

– Уже?

Балабан входя, причем удивленная Анна Михайловна отступает, говорит:

– Селедка и белые здесь, а за кетчупом он сейчас сходит. Беги, Аркаша, – и, вошедши, Балабан запирает дверь.

– Позвольте, кто вы такие? – спрашивает Анна Михайловна.

– Я Балабан, – отвечает Балабан.

В крайнем удивлении она входит в гостиную, рассмотрев бобровые меха, но не предлагая раздеваться. В это время за ее спиной слышно легкое позвякивание и шорох, которого она просто не замечает, а Балабан с некоторой тревогой щурится, но ничего не может разобрать в ярко освещенной гостиной.

– Вы, кажется, одни? – спрашивает он.

– Одна?

– Извините, что побеспокоил. – А сам про себя бормочет: «Извините, извините – почему вы так звените?»

* * *

Что делал Аркашка?

Читатель, один вопрос, – бывал ли ты у Лютова? А если не бывал – сиди и слушай.

Перебежав перекресток с пустыми трамвайными рельсами, укрытыми плотным снегом, Аркашка спускается – нырок – в низок на углу, где толчется довольно всякого народу среди общего подавляющего запаха маринованных грибов в бочках, селедки, сыру и сарептской горчицы, которая хотя и разложена по маленьким прямоугольным флакончикам с круглым горлышком, однако, кажется, пробивается сквозь пробки. Все это выглядит и увлекательно, но и знакомо и мирно. А вот и красная кетовая икра в бочонках, побуревших, так сказать, поржавевших по краям сухой коркой, в середине же влажно сверкающая своими рыжими гранатовыми зернышками. Но Аркашка тем более удивлен, когда из-за угла дослышал какой-то знакомый разговор. Забывши об кетчупе, он приостанавливается и заглядывает туда.

Магазин Лютова у Пяти углов – угол Загородного и Чернышева – устроен несколько странно – углом. Одно длинное помещение идет окнами на Загородный, а другое, покороче, выходит на Чернышев переулок. Тут закуток и темноватый, и тесно заставленный бочками с сельдью. Вот тут-то за бочками Аркашке и слышится негромкий говор, в котором раздаются фразы то его папани, то Митьки, то еще каких-то недавних гостей. Действительно, только что взявши охотничьих сосисок, они, видимо на бегу, остановились здесь, не очень на свету, и о чем-то совещаются.

Аркашка, подкатившись вплотную к бочке, слышит следующие слова, которые, очевидно, еще раз повторяет Митька:

– А я говорю, что его нет, Балабана, Настасья точно говорит, что он сегодня на ночь уходит. Это она прямо у них узнала. Она там с утра была, как я ее вечером застал дома, так она и выложила. Я ей говорю, зачем ходила к Балабану – на косточку? А она мне доказала, ходила, говорит, мать твою, к его жене.

– К какой жене?

– Ну к какой бы ни было. Шить, говорит, мать твою, лифчики – бюстгальтера. А сама я ему совершенно не нужна, у него другое на примете.

– Постой, – перебивает Ведерников с какой-то рассеянностью во взгляде. – Это нам все не важно. Ты только скажи – наверняка ушел? Это она так говорила?

– Да, давно ушел и придет не скоро.

– Пошли, пошли, – торопит молодой с челкой, – пора идти.

«Куда это идти? – с интересом думает Аркашка. – К Балабану? Вот чудеса!» И, не сдержав любопытства, забыв о кетчупе, он выходит тихо за взрослыми, которые направляются по Чернышеву переулку, переходят Фонтанку и, пройдя под арочкой мимо Гостиного двора на Садовую, которая уже совсем затихла, направляются дальше к каналу. Аркашка, подпрыгивая, издали бежит за ними, но они идут плотной кучей, увлеклись разговором и не замечают его.

* * *

А что делал беспризорник? Показавши только белый нос и серый глаз в гостиную, он, увидевши Балабана, с тихим звяканьем прикрывает дверь; у него руки позвякивают о медную ручку, исключительно от неожиданности они начали дрожать. Но, опомнившись беспризорник, чуть не свистнув от удивления, решает: «Это ее займет, а пока можно начинать дело, так как они могут зайти сюда, – и, подумавши, он добавляет: – Даже наверняка зайдут. Но, тоже наверное, не сразу». Ставши бережно на колени у шифоньера шумирлинского стиля с золоченой ручкой, он выдвигает, как было указано, нижний ящик и честно по уговору производит там беспорядок.

Беспорядок-то и сам бы получился: он ищет то столовое серебро и тот кулончик с аквамарином, о котором рассказал Аркашка. Найдя все это и спрятав во внутренний карман своего коричневого парижского пиджака сильно в талию, надетого поверх белого шерстяного свитера с закатанным воротником – его свитер теперь почти темный, а пиджак сильно длинноватый, – беспризорник застегивает короткую тужурку на вате и уходит в угол между двуспальной кроватью и тумбочкой с лампочкой. Однако он не спокоен, его особенно беспокоит, что здесь темно, а вместе с тем и света он как-то сам боится. На всякий случай он ощупывает и нажимает ручку двери, выходящей в коридор, и убеждается, что она открыта. Между тем голоса в столовой становятся все громче, и слова разговора делаются слышны.

– Что вы лезете? Это нельзя.

– Почему же нельзя?

– Не полагается!

– А чья это ножка?

– Не надо!

– Не о чем говорить!

– Да как же это можно!

– А это что?

– Это известно что. Это называется кулон. Ох, да не будьте же вы нахальным!

– А я немножко, что вам стоит? Ну да ничего не смылится.

– Да ты с ума сошел! Пусти!

– Совсем не сошел, как же можно говорить такие слова?

– Ничего… Сейчас сын придет…

– А мы на цепочку.

– А если муж?

– А мы на крюк.

– То есть как на крюк?!

– А это что?

– Куда?

– Туда. А нельзя ли погасить?

– Гм, там кровать.

– А я сам. Зачем?

– Что зачем? Уж раз вы…

– Да мы и так…

Вдруг раздается заглушенный испуганный визг и тяжелый шлеп, как будто упало мягкое. Свет в гостиной погас.

Мальчик не знает, удирать ли, или притаиться. Любопытно, но темно, и он ничего не видит. Подойдя к щели двери, он замечает, что слабым светом от окон, лунным темным светом ночного снега кое-где рябит крашенный маслом пол, или скатерть стола, или ножка стула. Приглядевшись сквозь щель, он ищет фигур возле стола, оглядывает весь пол и даже приоткрывает дверь, высунув язык, чтоб не скрипнуть, и забывши втянуть набежавшую соплю, что уже теперь с ним редко бывает. Но нигде никого нет. Только слышно какое-то кряхтенье и тихое дыханье. Беспризорнику даже делается страшно. Наконец в углу комнаты ему мерещится какое-то темное пятно, которое колышется и движется. Оно находится на диване, но в том-то и штука, что не на диване – это бы он сразу заметил, а выше, над диваном, где-то на спинке, даже над спинкой. «Ничего не понимаю, – шепчет беспризорник и крестится, может быть в первый раз за последние пять лет, и шепчет про себя: – У, етитная сила!»