Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) Страница 59

видишь вот это

75-миллиметровка сделала

это никто бы не мог

поверить что это не

враки ведь это был мой

приятель

ну не смешно ли

мы ведь с ним были

неразлучны

Мы срезали поля и последний слог «ла» у слова «сделала». Получилось как раз: полоска точно уместилась между пионом, горами и парным портретом.

XVII

Праздников оказалось недостаточно. В конце четвертого дня, погибая от усталости, мы ползали со Светланой по полу, усыпанному обрезками, не в силах прекратить это изнурительное занятие. Точно заядлые картежники или алкоголики, мы говорили друг другу: вот эту — и все. Эта последняя. А потом кто-нибудь вытаскивал из груды рассыпанных снимков фотографию Базанова-мальчика, или капустинского «Икара», или женский портрет.

— Кто это? — спрашивала Светлана.

— Ты не знаешь.

— Все-таки?

— Моя первая жена.

Вместе с новыми извлечениями приходили свежие идеи, требующие немедленного воплощения.

— Давай еще эту, а то забудем.

— Мы завтра утром не встанем.

Что и говорить, такая игра захватывает. Ощущаешь себя не только создателем новой реальности, но и вершителем чужих судеб. В твоей власти свести одних и развести других, выставить одного в смешном, другого в печальном свете, переиграть проигранную игру, восстановить попранную справедливость. Особенно хорошо играть в такие игры, если ты не был когда-то живым их участником.

— Алик!

— Да, милая.

— Кто этот величественный старик?

— Романовский.

— Кто?..

…Конечно, Базанову некуда было деться от новых, внезапно свалившихся на него союзников. Он не мог не испытывать к ним благодарности. Его все еще мучила жажда, и за глоток воды он готов был отдать целое состояние. Практически никакого выбора. Базанов оказался к тому времени слишком измученным, сил не осталось даже на то, чтобы продумать и выдвинуть свои условия. Либо он раскрывал объятия новоявленным друзьям, в чьих руках оказался едва ли не весь институт, и становился их знаменем, либо… Что последовало бы за его отказом?

Он был не готов к неизвестности, к тревогам и ожиданию новых опасностей. Или я говорю все это лишь для того, чтобы оправдать Виктора? Они и вправду находились в неравном положении — только что вступившие в дело, но уже обстрелянные, полные сил бойцы и обессилевший полководец, медленно приходивший в себя после перенесенного микроинфаркта.

Его все чаще мучили беспричинные страхи — следствие перенесенного сердечного заболевания. Раздражался по пустякам, впадал в уныние. Дорожи «союзники» своим лидером, они бы не взвалили на него организацию новой лаборатории — да еще такой, как лаборатория поисковых исследований. Тот же Январев, зная базановскую неприспособленность к административной работе, мог взять на себя бо́льшую часть забот по приобретению оборудования, открытию новых тем и координации работ с гарышевской лабораторией. Но каждый думал о себе. Всем им уже казалось, что перемены в институте произошли исключительно благодаря их усилиям. («Пусть думают, что все это сделали они сами», — должен был бы заметить Базанов.)

Я говорю: «они», хотя следует сказать: «мы были должны». Все, кому выпало жить в тот период великой институтской ломки. Ведь едва ли не каждый так или иначе участвовал в ней, выигрывал или проигрывал от происходивших перемен.

Были старики и молодые. Куда как легко различимый признак! Словно красный или зеленый свет, да и нет, белая или синяя майка футболиста. Френовский, Кривонищенко, их компания, с одной стороны. Базанов, Рыбочкин, «железная пятерка» — с другой. А между двух полюсов динамо-машины, не примыкая ни к одному, существовал в опасном поле борьбы и вражды некто Романовский — не столько старший, сколько старый научный сотрудник.

— Кто такой Романовский? — спросила Светлана.

Как же его звали? Валентин Петрович — вот как. Валентин Петрович Романовский.

Первое сохранившееся воспоминание: идет заседание ученого совета. Я только что поступил работать в институт и еще никого не знал. Не понимал добрую половину того, о чем говорили. Будто вошел в темный кинозал, а фильм давно начался. Фильм психологический, никаких событий — только разговоры. Был ли Базанов в зале? Не помню. Если и был, то, как и я, в качестве зрителя. Далекие годы. Середина шестидесятых. Среди выступающих, голосующих ни одного молодого. Но это по тем, пятнадцатилетней давности, понятиям. Френовскому — около пятидесяти, Наживину, Ласкину, Мороховцу — лет по сорок пять. Почти ровесники нам, нынешним. Самые пожилые — Кривонищенко, Грингер. Разумеется, Френовский уже тогда премьер. А Станислав Ксенофонтович уже тогда производил впечатление древнего старца. В течение пятнадцати лет он почти не менялся. Впоследствии Грингера сменил Валеев. Леву Меткина на место заведующего лабораторией № 35 посадил он.

Ни Левы, ни Валеева, ни тем более Гарышева на том заседании не было. Не могло быть. В заседаниях подобного рода они не участвовали. До крайности тихо и скромно вели себя эти ребята. Не высовывались.

Вспоминаю лица того времени. Почему-то в памяти они отдельно от тех, с кем довелось впоследствии работать бок о бок. При ближайшем рассмотрении люди оказались не совсем такими, какими казались на заседании ученого совета, собранного в небольшом зале в нашем корпусе отдела преобразователей (ОП). Я смотрел во все глаза, слушал во все уши.

Что значит новизна впечатлений! Я впитывал каждое слово, подмечал всякое изменение интонации, пытался уловить аромат, дух, характер происходящего.

Разные люди говорили о чем-то, к чему-то одному приводили их разные пути извилистых рассуждений. Расходились в стороны, разбредались по лесу, а потом непостижимым образом сходились. Конечным пунктом неизменно оказывалась точка на карте, намеченная кем-то невидимым. Они все встречались в назначенном месте сбора в предусмотренный срок.

И вдруг в эту виртуозную слаженность врывается седовласый старик, просит слова, спешит по проходу между рядами стульев, останавливается у небольшого возвышения сцены, поворачивается к залу и, астматически задыхаясь, начинает свою сбивчивую, пространную, взволнованную речь. Вижу его чеканный профиль, точно из бронзы отлитую, наливающуюся густой краской скулу. Старик Романовский опровергает доводы предыдущих ораторов: сколько можно толочь воду в ступе — не первый год обсуждается этот вопрос, каждый раз принимаются половинчатые решения, а воз и ныне там.

Дремлют на своих стульях ветераны, как лет десять спустя буду дремать я, о чем-то, скорее всего постороннем, перешептывается председатель с секретарем, новые ораторы тянут нити своих выступлений в ту же точку — в центр тяжести давно сложившегося status quo. Будто никто не заметил выступление чудака Романовского, никому его доводы не показались здравыми и достойными возражений. Принимается единогласно при одном воздержавшемся.

Новые заседания, совещания, собрания. На каждом Романовский выступает с критикой. Единственный человек в институте, кто осмеливается критиковать директора, Грингера, Кривонищенко. А ведь он даже не заведующий лабораторией. Почему его терпят?

В разное время, в разно складывавшихся политических ситуациях Романовскому предлагали более или менее высокие должности, и всякий раз он отказывался, повторяя любимое свое изречение: «Позолота сотрется — свиная кожа остается». Таким вот оловянным солдатиком был старик Романовский. Его разработки давали институту весомый экономический эффект, но большую часть жизненных сил он вложил в создание теории «внутренних напряжений», которую старшее поколение воспринимало с насмешливой снисходительностью, а молодое именовало сущим бредом. Даже осторожный, когда речь шла о новых теориях, Базанов говаривал:

— Конечно, все эти «внутренние напряжения», которыми Романовский пытается объяснить не только плохое качество наших мембран, но и движение планет, — чистой воды фантазия. Пусть себе фантазирует. Во всяком случае, от него не пахнет мылом и ординарностью. Прекрасный человек.

Дался Базанову этот Крепышев! Разумеется, довод «прекрасный человек» нельзя считать убедительным, когда пытаешься понять, почему всесильные старики не выгнали из института своего строптивого собрата. Ведь многих заставляли уйти. Один только Френовский на моей памяти выжил человек восемь. Базанов, кстати, должен был стать девятым, но не стал. Счастливое число девять.

Кто теперь помнит лица тех, с кем расправился Френовский? Это были все женщины: старшие научные сотрудники, руководители групп из его лаборатории. Более мелкая публика не входила в компетенцию Максима Брониславовича. В таких делах он слыл непревзойденным мастером. Обезглавленные им куры не тревожили институт даже предсмертным хлопаньем крыльев. Все делалось тихо, аккуратно и благородно.