Владимир Детков - Свет мой светлый Страница 59

— В общем, вынесла она мне свой приговор ласковый, выскользнула из рук и скрылась в подъезде. Ночь эта белая запомнилась одним долгим мутным днем. На следующее утро я снова сидел в ее кресле. Была она приветлива, как со школьным товарищем, но не больше. И распался мой отпуск на добрые утра и тягучую тоску от бритья до бритья. Провожать ее больше не решался.

Раз пришел бриться, а Лены нет. «Давай, морячок, ко мне теперь, — зовет напарница ее. — Ленка своего законного пошла встречать. А потом на юг укатит, «где пальмы в Гаграх». А я, — говорит, — по всем статьям свободная…»

Отшутился как мог, выскочил из парикмахерской — и в порт. На пирсе толпа, оркестр играет. «Рыбака» встречают, как нас месяц назад. Лену сразу увидел. Стоит в сторонке от толпы в своем кремовом плащике. Без цветов. Не кричит, рукою не машет, а только смотрит куда-то вверх. По ее взгляду и его угадал. Бородатый брат мой… И правда похож. К борту пристыл, на нее смотрит. Так они и встретились молча. Не бросились в объятья, а лишь тихо прислонились друг к другу. И понял я нутром всем, что не мой это причал. В тот же день укатил «с милого севера в сторону южную». А потом и с флота ушел. Невмоготу стало в море ходить, пока такая вот на берегу ждать не будет. Кажется, встретил, грех жаловаться. От моря, правда, так и отбился, на чугунный каботаж вот перешел. Сутки-другие ходим в таежное плаванье — и к причалу. Но море, конечно, есть море: позовет, потянет, и несколько дней как больной ходишь… Наверное, потому, что море и Лену, как прислонилась она к суженому своему, я всегда вместе вспоминаю. Таких, может, одна на тысячу, потому тысячу раз и вспомнишь о ней, и жить жаднее хочется, себе и другим больше веришь…

XXII

Машинист взглянул на часы:

— Ну вот, Борода, так и не дал я тебе вздремнуть, ты уж извини, сам напомнил… Минут через двадцать будем на Узловой. Только на станцию нас навряд ли пустят раньше времени. С полверсты придется тебе своим ходом финишировать… Сдавай, Леша, вахту, разомнись.

Помощник уступил место за штурвалом, и, когда встал, распрямился, потягиваясь, растер лицо руками, как умылся, и ответил на заинтересованный взгляд Сереги смущенной улыбкой, мальчишка в нем проступил еще сильнее. Коротко бросив машинисту: «Пойду гляну», он вышел в машинное отделение, и Серега уважительно, с легкой завидкой подумал, что парень вот уже при деле, а сам он который год все разнорабочий и конца тому и края пока не видать.

Но завидка эта не отозвалась в душе ни тревогой, ни грустными раздумьями о своей неприкаянности. Скорее, он привычно порадовался человеку, ладно и уверенно ведущему свое дело. Такие люди сразу располагали к себе. Серега всегда тянулся к ним, подлаживаясь под их ритм и настроение, если приходилось вместе работать, или с интересом наблюдал за ними, если оказывался рядом случайно. Всякая работа, к которой ему довелось прикладывать руки, обычно вспоминалась неотрывно с человеком, с его привычками и излюбленными словцами, кто так или иначе приобщал его к своему ремеслу. Серега справедливо считал, что ему везет на хороших, откровенных людей. Они как бы сами его находили, распознав а нем благодарного слушателя и ученика, нередко призывая в свидетели и даже советчики по житейским вопросам, к пониманию которых он сам еще только интуитивно подходил. И доверие, открытость, бесхитростность людей невольно вызывала симпатию и к их профессии, будь то грузчик или комбайнер, слесарь или шофер, строитель или реставратор…

Перепробовав за свою недолгую трудовую биографию с полдюжины профессий, Серега не чувствовал себя ущемленно и растерянно. Его увлекала всякая работа, в которой он улавливал целесообразность и ощущал себя. И за каждую новую принимался с жадностью, как за нечитанную, манившую загадочным заголовком и толщиной непройденных страниц книгу. И как прочитанная книга, опробованная специальность вспоминалась с благодарностью, и при случае Серега с удовольствием и со знанием дела возвращался к ней, как сегодня вот к машине, к лодке и лошади. Но интерес поиска, новизна открытия утолялись, и его уже манила новая, неизведанная.

Жила в Сереге неистребимая жажда юности — побольше познать и увидеть, испытать себя в трудностях, обучить руки свои тому, что еще им не ведомо. И эта жажда не была самоцелью. Рядом с ней таилось предчувствие, что все, что он видит и слышит, чему учится и что делает, непременно в свое время сложится, сплавится в то единственное и главное, пока еще не осознанное, но что обязательно проявится в нем, выкристаллизуется в суть его призвания. И это неугасающее предчувствие составляло основу его спокойствия и уверенности в настоящем и завтрашнем дне. Тем более что опыт малых качественных скачков и прозрений в себе он испытывал уже давно. Начиная с самых первых, еще не осознанных, когда из букв рождалось слово, из слов — понятия, из понятий — мысли, осознанные, как свои!

Или: была престо музыка, ласкающая слух и побуждающая к ритмичным движениям, а вдруг — душа откликнулась. Сначала чем-то взволнованная, потревоженная душа сама избирает мелодию, созвучную своему состоянию, дивясь такому чудесному совпадению… Еще серия скачков и прозрений — и музыка уже ведет за собой, и человек проходит сквозь бурю страстей и бескрайнее поле раздумий, каких, быть может, ему и не доводилось испытать в жизни.

А прозрение острова? Сколько в нем сплелось-соединялось. Как озарило оно его жизнь. Такое только с солнцем и можно сравнить. Набегали, конечно, тучки, случались пятна и малые затменьица… Но оно все светит, ни разу не обернулось мрачной стороной, не повергло душу во тьму…

И этот свет во многом залог его веры, что радостным будет сплав призвания, потому что любую «разную работу» — самую расфизическую и самую «пыльную» — он никогда бы не назвал «черной», если видит в ней смысл и необходимость. Возможно, в том больше от юности, жаждущей трудностей и труда, нежели от характера. Но ведь каждый из молодости берет в большую жизнь лишь то, что под силу нести его натуре…

Серега, в отличие от своего закадычного друга Борьки, тяготел к многообразию. И в этом смысле десантная служба была, как говорится, попутным ветром. Десантник — воин на все руки: летит, бежит, ползет, преодолевает преграды, ведет огонь из всех видов оружия, владеет подрывным делом и рацией, водит машины, сходится в рукопашной, читает карту, ходит по азимуту, оказывает первую помощь раненому. Всего и не перечтешь, что должен уметь достойный представитель крылатой пехоты.

Но Сереге было мало забот, отпущенных на его долю службой, и он совал свой нос в кабину к летчикам, забирался под броню к танкистам, околачивался возле ракетчиков… Получал наряды вне очереди, но не мог сдержать своей любознательности.

И географией служба не обделила. Без красного словца от северной тундры до песков пустыни распахнула землю родную — смотри, люби, охраняй.

Вот и можно сказать, что нынешней весной высадился он десантом в самую романтическую профессию — геологию, в самый приключенческий край — таежный. Живет не жалуется. Снова пропустил абитуриентский шанс и вроде как не жалеет об этом. Нет, здесь у него, пожалуй, все в порядке, — все идет своим чередом, по плану и графику, так сказать.

Но что все-таки, что закралось непроходящей тревогой в августовские дни? Отчего беспричинная грусть зачастила к нему? И особенно в это бездельное времяпрепровождение на базе. Дожди? Нелетная погода? Только ли?.. Не случайно ведь он так стремительно ринулся в эту в общем-то необязательную поездку…

Оля, конечно, Оля… Она ждала его к первому августа и уже не писала писем. Последняя открытка заканчивалась фразой: «Документы в приемной комиссии. Жду…»

— Готовсь, Борода, тормозим. На станцию не пускают, — окликнул машинист.

XXIII

Не успел Серега отбежать и десятка шагов от застывшего перед семафором тепловоза, как навстречу ему из-за дальнего поворота, пронизав еловый борок, вырвался низкий дребезжащий звук. «Ух ты, точный, когда не просят», — проворчал Серега в адрес пассажирского поезда и хотел было прибавить хода. Однако ноги устало заплетались, скользя по раскисшей суглинистой тропе, и, оступившись, он, как сбитый с ног хоккеист, юзом проехал на четырех точках опоры, но тут же, подхватись, продолжил слой неуклюжий бег, не обращая внимания на грязевые заплаты на коленях брюк. Лишь одна мысль промелькнула веселой досадой: «Теперь и ручку даме не пожмешь такими лапищами». И Серега на бегу стал машинально тереть правую ладонь о волглую ткань штормовки.

Меж тем лупоглазый тепловоз «пассажира» по-змеиному вытянул из-за поворота серо-зеленый вагоний хвост и застыл метрах в двухстах от бегущего. Да еще полпоезда до седьмого вагона… А времени — минута, не более. Добежать он, пожалуй, успеет, но усидеть Лену и сказать ей что-то внятное навряд ли… Разве что: «Любит… Страдает…»