Лев Кассиль - Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам Страница 6

Как было объяснить Катьке, что Финтифлига и Симак-Барбарик – это были условные наименования неких загадочных личностей, якобы обитавших в дебрях тайги, где воображение Коли и Женьчи поселило их в качестве неустрашимых пограничников. Это было его с Женьчей тайной. И он соблюдал ее так же ревниво, как сохранял секрет пограничной заставы во дворе, как берег повешенный над своей кроваткой самодельный щит, вырезанный из фанеры, с прибитой к нему волчьей лапой – самой настоящей, хотя огнеголовый Женьча и высказал сомнение, не собачья ли она…

Бедная Финтифлига по молодости лет тоже не была посвящена в эти тайны, но она видела, как Коля и Женьча с мечами и щитами ведут войну против соседнего двора, где жил главный враг – Викторин, и она еще больше завидовала старшим. Катюшка росла девицей хозяйственной, деловитой. «Обстоятельная жительница», – говорили про нее во дворе, куда она всегда выходила чистенькой, хорошо умытой и деловито сообщала: «А я уже поспала». «Я вышла погулять и буду сейчас дышать свежим воздухом». Или: «А мы уже пообедали. На первое суп был куриный, и с лапшой даже; а на второе было мясо кипяченое, и кисель потом из компота сушеного. Я все съела». И за столом Катюшка старалась во всем подражать большим. Горчицы ей, конечно, не давали, но она делала вид, что подливка на краю тарелки – это именно горчица, и не забывала мазнуть ею каждый кусок, при этом морщилась, крутила носом, будто горчица попалась очень сердитая. Совершенно так, как делал это папа.

Эх, люди, не понимаете вы, как интересно и хорошо быть большим!

Совершенно так же думал и Коля. Он завидовал Женьче, который был старше его на два года, пользовался большей свободой, чем он, а главное, уже ходил в школу, где всегда случалось что-нибудь интересное – либо у кого-то шапка пропала, либо чернила пролили в коридоре, или показывали кино из жизни диких зверей и путешественников. Коля считал Женьчу человеком самостоятельным, твердо знающим свою дорогу в жизни. Женьча сперва собирался, как известно, стать машинистом, а потом передумал и всем говорил, что будет мастером-металлистом. Он и сейчас уже делал замечательные вертушки из жести, которые укреплял на заборе, – они звенели, вертелись, гремели назло зазаборному Торке Ланевскому. Он отлично чинил поломанные игрушки, мигом соображал, как устроен завод в любой из них, и вообще во дворе говорили, что у Женьчи Стриганова руки спорые и золотые. Отец его, Степан Порфирьевич, плотник, кудрявый и такой же огневолосый, как сын, одобрял выбор Женьчи.

– Это он верно решает себе. Дерево на теперешний день идет уже больше как подсобный материал, либо на леса, опалубку, либо на времянку или на отделку. А металл, железо, сталь там и прочее подобное – это на всякой стройке кость. Конечно, наше дело тоже не тяп да ляп. Это со стороны глядеть, так кто не знает, скажет: «Топор да пила – вот и все дела». А у нас дело тоже своего понятия требует и сноровки большой. Есть, конечно, которые не разбираются. Он и свайную работу от ряжевой или, скажем, негеля от шпонки не отличит. Или вот скажи ты мне, Коленька, вот ты книжки читаешь, чертишь там… А что есть такое шерхебель? Вот то-то и оно-то, не знаешь. А плотник – спроси всякого – про то тебе все скажет. Так что у каждого в деле своя премудрость есть, по специальности.

Коля гордился своим близким знакомством с плотником, который, как он знал, самолично строил дворцы-павильоны Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. А до этого он помогал перекидывать через Москву-реку новые и просторные высокие мосты, с которых теперь так любил смотреть подолгу вниз, через перила, Коля во время прогулок с отцом. Любил Коля глядеть, как Степан Порфирьевич, словно играючи топором, не сильными, но точными движениями отесывал деревянный брус, как легким, верным полувзмахом стругал его рубанок доску и стружка вилась, закручивалась над ним, словно белый парок над трубой быстрого корабля. Изумлял Колю безошибочный глазомер плотника. Тот на глазок размечал доску на верстачке, который устроил себе в дворовом сарае. Как сноровисто и ловко вскидывал он оструганную доску, приставив ее с одного конца ребром к глазу, словно прицеливаясь из ружья, и тотчас же обнаруживая малейшую неровность, кривизну, почти неуловимую для глаз! И однажды, увидя какой-то Колин рисунок, он, едва посмотрев на него, сразу заметил:

– Гляди-ка, Коля, с этого боку у тебя все наперекос повело…

И Коля, покраснев, должен был согласиться с тем, что рисунок у него получился кривой.

– Я тебе так присоветую: этого дела ты не забрасывай, – сказал при этом плотник Коле. – Если у кого талант есть, так теперь дорога-то просторная, ученье всем дано… – Он внезапно замолчал, тряхнул волосами – на рыжей голове его будто кольца красной меди заплясали. – Эх, Коля, сказывали, и у меня талант был! Я вот когда такой, как ты, был, так из любой щепочки что хочешь мог сообразить. Из меня какой столяр бы вышел! Да, гляди, и резчик и токарь по дереву. Фигурную мебель и прочее подобное работал бы. Да условия-то у нас разве тогда такие были, как у вас? Это вы понять должны и всякий момент помнить.

И Коля, не по годам чуткий и внимательный, примечал не раз в этом плечистом красноволосом силаче какую-то давнюю, скрытую неутоленность. Видно, было у этого человека что-то очень желанное, давно им загаданное, но так и не сбывшееся в жизни. А когда Коля любовался тем, как ловко орудует он долотом или молотком, с одного плавного движения прокладывая прямую бороздку в дереве, легко, коротким взмахом молотка с первого раза, как в масло, вгоняя по самую шляпку гвоздь в толстую доску, Степан Порфирьевич говорил:

– Что смотришь – ловко, мол, получается? Человек, брат Коля, поставлен ладно. Все ему дано. Руки – к любой работе способные. Хочешь – руби, хочешь – точи, хочешь – железо обделывай, либо хлеб сей, либо музыку играй, или вот кистью картины пиши. Только к делу руки приставь, да лень побоку, да чтобы руки знали, что для хорошего толку трудятся, для себя, для людей, а не как раньше – в чужой карман деньгу сметать… А глаз человеку какой дан! Да его навострить, так он тебе и без циркуля и ватерпаса никакой ошибки не даст, сквозь землю на сажень все разглядит и до самой какая есть дальняя звезда досмотрится и все там заведение разберет. А голова-то какая! – Он хлопал ладонью по лбу сначала себя, а потом Колю. – У кого еще на свете черепушка такая есть, как у человека? Все может в мысли взять: и что было, и как есть, и что будет – только дай такой голове науку. Вот и выходит, что собран да поставлен человек, чтобы счастливым быть, и все ему для этого дано. Словом, оборудован для хорошей жизни, для красоты. А выходит-то, что сколько люди, значит, ни жили, а счастья им, стало быть, не было. Человеку ноги даны, а ему ходу не давали. У человека голова жадная, все знать хочет, а ее к науке не допускали. У человека руки золотые на всякое дело, – Степан Порфирьевич засучивал рукава на своих мускулистых, поросших красными волосками руках, вскидывал, играя, молоток, – а на те руки – цепь, чтоб широко не размахнулись, чтоб только то и делали, что хозяин-живоглот дозволял. Какие глаза человеку даны, а их во тьме держали. Вот какое человеку уродство выходило… Понял ты теперь, про что говорю? По совести сказать, поздновато я за ум взялся. Не сразу сообразил, на что она, свобода, нам сгодится. Думал по дурости: раз теперь народ уже всеми делами заворачивает, люди простые, вроде меня, так к чему тут голову чересчур наукой мучить?.. Вот и пропустил свои самые способные годы. Ушло зазря время. А теперь вот наверстываю… На курсы вот хожу при строительстве, для повышения квалификации. В чертежах разбираюсь. А что я такое раньше был? Сезонник – и шабаш. Многое мои руки бы наворочали, если б дали им с молодых лет науку… А уж вы, вот ты да Евгений и другие, ваших годов рождения, свое сейчас берите. Эх, мне бы да ваши годы, я бы уж какой красоты добился!

И, почти не вскидывая руки, коротким движением молотка он вгонял большой гвоздь в толстый брус.

Но бывало иногда – и это большей частью случалось в субботу, – что, придя во двор со строительства, где плотник работал, он двигался с чрезвычайной точностью, жесты его были очень аккуратны и непривычно медлительны. Но Коле почему-то поведение его в эти дни напоминало речь одного туриста, которого они встретили с папой на Сельскохозяйственной выставке. Тот говорил очень старательно и чрезмерно образцово по-русски, а чувствовалось все время, что изъясняется он не на своем языке…

В таких случаях Женьча спешил увести отца домой, стараясь не глядеть при этом на Колю. Плотник ласково, с добродушной покорностью подчинялся, шел за сыном, запустив при этом пальцы в его рыжие вихры, и, легонько нажимая ладонью на макушку Женьчи, заставлял его смешно кланяться.

– Брось, папа. Ну тебя!.. – бормотал Женьча, не пытаясь вырваться.