Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар Страница 6

– Я ведь вот тоже… прорисовал глаза. Твои мне не подходят. А – хороши. Мои – видишь, какие, – как щелочки – против твоих…

Отец был явно смущен.

И еще раз – за большими разговорами, через несколько дней, за день перед отъездом – опять отец заговорил об очках:

– Заграничные? – у нас еще не делают? – хороши!..

– –

Прошел год. Сын опять был у отца, отец по-прежнему был учителем и источником живой воды, живого ощущения революции. И опять – случайно, между прочим – отец говорил об очках.

– Все носишь? – спросил отец, – еще не сломал? – а то я починил бы. Мне бы такие на всю жизнь хватили. Поедешь к иностранцам, – купи.

– –

Прошло семь лет. За эти семь лет, конечно, много раз ломались очки сына, и сын менял очки. Сын обосновался в Москве. Он ездил к отцу. И через семь лет отец приехал погостить к сыну. Сын доставал для отца билеты в театр. В рабочее время, когда сын был занят, отец уходил пешечком на московские улицы. За обедом сын спрашивал отца, – где был.

– Да в разных местах… Электрический счетчик искал, в нашем городе не хватает, трудно достать. Заходил к Федоту Федотовичу, – помнишь? – его и меня в Пятом годе казаки пороли, наш сосед, – он тогда ж из нашего города уехал; навестил старика, живет на Шаболовке в доме престарелых революционеров. Вместе с ним на такси в Музей Революции ездили, знакомых вспоминали… Ну, заходил в лавочки. Перед отъездом отец сказал сыну:

– Я у тебя тут ограбление сделал, не гневайся.

– Какое? – спросил сын.

– Не скажу. Приедешь к нам, сам увидишь.

– –

И через полгода сын приехал к отцу. Отец вышел к сыну гордой походкой – на носу у отца были круглые очки.

– Видишь? – гордо спросил отец.

Сын рассмотрел: из старых его очков, из нескольких сломанных оправ отец сделал одну оправу, в которую вставил стекла, купленные должно быть в последнюю его московскую поездку.

– Видишь? – гордо спросил отец, – не хуже твоих.

Сыну стало стыдно, он очень любил отца, –

– Папа, ну почему ж ты мне не сказал, что тебе нужны такие очки? – я ж всегда мог тебе достать. И почему старые, зачем ты делал из рухляди?..

Сын вспомнил все. Он понял, что он не дослушал желания отца, – те или иные очки – для него это было мелочью, значения не имевшей, почему – отец и круглые очки?..

Отец сказал то, о чем только что думал сын:

– А я тебе разок-другой намекал про очки, ты не обратил внимания.

Сын повторил вслух вторую свою мысль:

– И зачем тебе они? – я помню, как я к ним привыкал, не очень удобно… и почему старые?..

Очень ласковыми и очень нежными стали глаза отца. Отец положил руки на плечи сына. Очень близко он посмотрел в глаза сына. Не улыбаясь, шепотом он сказал:

– А ты, сынишка, скажи мне, – могу я гордиться тобой или нет? – ну, что ты скажешь против того, что мне приятно твои очки донашивать… Ну, – что там – штаны, сапоги… Чай, ведь ты первый такие очки привез в наш город, а я думал – я второй… пока их вся страна не надела.

Отец чуть-чуть опустил глаза.

– Теперь их в Москве делают – сколько угодно…

– –

Очки, известные еще египтянам, были спутником несовершенства человеческого зрения, исправляя дальнозоркость его и близорукость.

Ул. Правды,

4 июня 936.

Игрушки*

Сын, Борис Борисович, он же Жук, он же Воробушек и сотни других имен, которые дает мать, играя с сыном, – он забирается до половины лестницы и кричит оттуда:

– Папа, имагу!.. подятита, папа!

Надо идти на лестницу, брать сына, это полуторалетнее человеческое существо, и тащить его – иль вниз, чтобы не мешал, иль наверх, чтобы он увел за собою мысли отца в замечательное время первых проявлений человеческого сознания. Сын подражает отцу: он садится в кресло, положив ногу на ногу, как отец; он забирается на стул к письменному столу и бьет по клавишам пишущей машинки; его можно спросить: «ты чей?» и он ответит «папи и мами!» – он обязательно скажет, сделав хитрое лицо: «папа, дай акуму, подятита!» – акум, его собственное слово, – всяческая сладость: подятита – это пожалуйста.

Но вот лестница. Если его спустить вниз по лестнице и сказать ему «папа занят, не мешай, Воробушек!» – он повторит: «папа занят, имесай!» – и через пять минут полезет вновь до середины лестницы. И если его поднять наверх, через пять минут он поползет вниз до середины лестницы. И в обоих случаях он будет кричать, обязательно отцу, но не матери, которая также рядом, –

– Папа имагу!.. подятита, папа!

И отец установил, что лазание по лестнице для сына – игра с отцом, а самая лестница – игрушка: когда отца нет, сын давно уже сам справляется с лестницей, – ему просто приятно ощущать страх на середине лестницы и приятно усаживаться на руках отца, брать отца за шею и испытывать большой страх, так высоко поднимаясь от лестничных ступеней до рук отца.

Но у сына есть другая игрушка, друг, она же – врагиня гораздо более страшная, чем путешествие в таинственные страхи лестницы. Первоначальное ее имя Соня, а чаще она бывает Сонькой, самым последним человеком, иль Сонечкой, человеком самым примерным. Это – тряпичная кукла, изображающая негритянскую девочку, на самом деле очень черную. Она существует в сознании вот уже половину существования Бориса Борисовича, то есть с восьмимесячного его возраста. Это второе «я» Бориса Борисовича. Когда Борис Борисович не укладывался в свою постель, надо было сказать: «Ну что же, если ты не хочешь, пусть в твою постельку ляжет Сонечка, она умная», – и Борис Борисович лез поспешно в кроватку, натягивая на голову одеяло. С Борисом Борисовичем – чего грех таить – случались в постели иной раз грехи, – он просыпался на мокрой простынке, он, уже большой, он знал, что делать этого нельзя, его глаза заполнялись стыдом, и, если няня в хорошем настроении, она могла спасти человека, она могла сказать: «ах, ах, какая Сонька, нехорошая Сонька! она намочила Борину кроватку, – как только Соньке не стыдно!?» – и глаза Бориса Борисовича наполнялись презрением к порокам Соньки. Но тот же Борис Борисович, осваивая человеческую систему ходить на двух ногах, естественно падал несчетное количество раз, сначала просто со своих собственных ног, затем с собственного своего стульчика, затем со стульев для взрослых людей, со ступеней крыльца; природа позаботилась – малый детский рост облегчает падение, ибо недалеко падать; но главным спасителем оказывалась Сонечка; Борис Борисович падал, ушибался, начинал реветь, – няня говорила: «Да разве это ты упал? А я думала Сонечка, я думала это Сонечке больно, а не тебе, – давай погладим коленочко Сонечке, ах, ах, какая Сонечка, милая Сонечка, она зашибла коленочку!» – и Борис Борисович забывал о слезах, оставшихся у него на носу, он спасал милую Сонечку. И тот же Борис Борисович за обедом: «Ну, если ты не будешь есть, я отдам Соньке!»

Старший сын отца, Андрей Борисович, совершенно взрослый сын, которому уже четырнадцать лет, который играет в перочинные ножики, в велосипед, в японский биллиард (и выманивает их у отца за каждый «ох» и «хор»), который прыгает головой вниз в пруд с плотины наподобие дельфинов, а в лесу строит шалаши наподобие зимовки челюскинцев, отчаянный пионер технического склада ума, – этот Андрей Борисович в возрасте от рождения семилетнем получил родительский подарок, а именно – полное пожарное обмундирование, шлем, топор, шланг и некоторые другие пожарные вещи, нашитые на картонку и продававшиеся в игрушечном отделе тогдашнего ГУМа. Подарок был вручен сыну Андрею Борисовичу в день торжеств по поводу его рождения. И к вечеру в тот день с воем ворвалась в комнату Дуняша: «батюшки, горим!» Действительно, Андрей Борисович в прикухонном коридоре наложил дрова, газеты – и запалил их исключительно для того, чтобы на самом деле быть пожарным и в каске, с топором, со шлангом отчаянно тушить огонь. Что ж! – сын был логичен!..

Но где же тогда логика Соньки?

…Утро. Солнечный день. Через час будет знойно. Только что на лестнице кричал Борис Борисович:

– Папа, имагу! – подятита, папа!..

Отец отнес сына к маме, – у них там свои совершенно замечательные дела, у мамы на полочке хранится специальный акум и у мамы хранятся детские книжки, собранные впрок, но картинками своими годные уже сейчас. День только что начинается, как жизнь Бориса Борисовича, – и отец с высоты своего возраста вспоминает свои игрушки, думая о Соньке, о пожарном костюме и – странное дело – о счастье. У каждого человека было счастье и были счастья, ибо ощущение счастья – хоть редкое, но совершенно реальное человеческое ощущение, которое может приходить и раз и два по разным поводам и разными путями. В древнем отцовском детстве счастье привезено было однажды отцом отца в шарабане; отец сказал сыну: «я тебе подарю лошадь с дрожками, лошадь можно впрягать и выпрягать из дрожек, упряжь будет как настоящая, и дрожки будут как настоящие, только маленькие». Отец уехал в Москву, через два дня шарабан привез его со станции, сзади к шарабану были привязаны дрожки, совсем как настоящие, в которые совсем по-настоящему впрягалась рыжая лошадь. И это было счастье: впрягать и выпрягать замечательного, единственного в мире коня, – впрягать и выпрягать, играя. Это счастье памятно реально и ощутимо сейчас, до сих пор. Детей нельзя не любить и нельзя не желать им счастья, – что можно пожелать для этого? – шут его знает, что ощущал Андрей Борисович, поджигая дом! – а тот детский конь, который впрягался в дрожки, давным-давно исчезнувшие с российского лица, заменяемые автомобилем, – тот конь, поди, был игрушкой, не менее аляповатой, чем кукла Соня…