Юрий Либединский - Зарево Страница 6

Коренастый, крепко сбитый Жамбот карабкался по камням и, оглядываясь, ободряюще улыбаясь, протягивал руку то Асаду, то Константину. Но те уверенно карабкались по ноздреватым, почерневшим снеговикам и по головокружительным, в пестрых цветах, склонам. Науруз и Жамбот, заботливо следя за тем, как одолевает Константин крутые подъемы и головокружительные спуски, одобрительно переглядывались — им почти не приходилось помогать ему. Крепкие ноги Константина и мягких горских сапожках, которые ему подарила Нафисат, ступали так уверенно, словно он всю жизнь поднимался в горы. Бодро и ласково смотрели на спутников его темные глаза.

И вот наконец первая и самая трудная часть перехода закончена. Они взошли на перевал и последний раз оглянулись назад. Внизу река Веселая со своими притоками лежала как отпечаток ветки на земле.

Константин с благодарностью взглянул последний раз на эти уже затуманенные расстоянием лесистые долины — он чувствовал, что уносит отсюда такой новый и драгоценный опыт, который еще пригодится ему в борьбе, ставшей делом его жизни.

Им еще предстояло перебираться через пропасти и карабкаться по крутым склонам. Но уже снизу поднимался, казалось, отяжелевший от благоуханий, ласковый южный ветер, и Грузия из синих долин глядела навстречу им радушно, ласково.

С июля месяца, со времени выезда своего из Краснорецка, Константину не попадала в руки ни одна газета. Те немногие селения, по которым вел их Жамбот, сообщались с миром только через посредство вьючных троп.

На одной из таких троп повстречались они с осетином в буро-коричневой войлочной шляпе. Погоняя ослика, нагруженного сеном, он что-то пел. Путники приветствовали его, а Жамбот даже поздоровался с ним по-осетински (он, оказалось, владел понемногу всеми языками Среднего Кавказа). Когда же встречный скрылся за поворотом, Жамбот посмеялся, покачивая головой.

— Смешная песня его! А послушаешь, слеза прошибает, — пояснил Жамбот своим спутникам. — А пел он вот о чем…

И Жамбот нараспев, по-веселореченски, повторил эту песню:

«Птичкам мы помолились, чтоб птички на ветку не садились, ветку мы упросили, чтоб под ними она не качалась и корнями не шевелила, чтобы наши поля в пропасть не свалила…»

Здесь поля и покосы были расположены так же, как и в Веселоречье, — их словно развесили по склонам гор. Константину перевели песню, и все время пути этот напев не оставлял его, жалостный и дурашливый. Конечно, только не падающие духом, мужественные люди могли сложить такую песню.

Петля помещика здесь была, пожалуй, затянута еще туже, чем в Веселоречье. То, против чего восставали веселореченцы, — власть помещика над высокогорными лугами здесь утверждена была от века. Каждую осень за выгон скота на пастбища крестьяне отдавали своим господам почти весь приплод. Потому с охотой и сочувствием слушали люди грозные вести о восстании, принесенные с той стороны хребта.

Ниже были селения покрупнее и побогаче, начались сады и виноградники. По настоянию Жамбота спутники осторожно обходили такие селения и только порою посылали Асада в лавку за папиросами. Асад, почистившись и подтянувшись, принимал вид примерного ученика Краснорецкого реального училища; у него кстати был с собой отпускной ученический билет. Асад каждый раз приносил папиросы и сообщал противоречивые новости о войне на Балканах.

Константин и товарищи его словно по гигантской лестнице спускались все ниже и ниже.

И пастырь     нисходит            к веселым                        долинам,Где мчится      Арагва            в тенистых                  брегах…—

шептал Константин, восхищенный тем, с какой волшебной силой передан в этом стихотворении ритм нисхождения… Пенно-голубые петли Арагвы показывались то справа, то слева. Среди нагорий, продолговатых и плоских, покрытых желто-зрелой пшеницей, уже виден был Душет с красными и зелеными железными крышами и крестами церквей…

Только развалины старинной крепости неясно бормотали о средневековом прошлом, о царях и полководцах, — перед ними был обычный не то уездный, не то заштатный и довольно глухой городок… На их пути это был первый город, и здесь-то уж наверняка можно было раздобыть свежие газеты. Однако Душет внушал особенные опасения Жамботу. Да и Константину уездный облик городка напомнил о полицейском участке: чего доброго здесь даже могло притаиться какое-нибудь щупальце охранки, — ведь все-таки Душет стоял на Военно-Грузинской дороге.

— В Мцхете я знаю надежный духан, — сказал Жамбот. — Мцхета — добрая бабушка, Душет — злой отчим…

И они, послав Асада в город за папиросами и за газетами, расположились на опушке мелколистной рощицы.

День был тихий и душным, солнце затянуто дымкой, тени неясны. Науруз чинил обувь. Подперев рукой разлохматившуюся русую голову, Константин глядел на тихо-неподвижный, словно застывший городок, на каменистую полосу шоссе, часть которого лежала перед ними…

Да, уездный город и военная дорога с полосатыми казенными столбами… Не раз, может, предстоит пройти под стражей мимо таких ненавистных орленых столбов… Гордо сознавать, что вступил он на путь той борьбы, которую десятилетиями вели лучшие люди России. Но тут же воображение рисовало ему девушку с высоким и ясным лбом под крупными кудрями — она смотрит; улыбается, зовет, — и жалко, что могло бы быть счастье и что, вернее всего, ничего никогда не будет… Надо все-таки написать Люде Гедеминовой, ведь перед отъездом из Краснорецка даже и попрощаться с ней не пришлось.

Жамбот пытался завести разговор. Но от Науруза трудно дождаться слова, разве что взглянет и улыбнется, Константин думает о, чем-то своем, русском. А главный собеседник Жамбота — Асад все не возвращался.

И Жамбот заснул.

Константин первый увидел вдалеке вихляющуюся фигуру Асада. Быстро шел он по желтой, как кукурузная мука, тропинке и размахивал издали кипой газет. Константин вскочил на ноги. С нетерпением следил он за Асадом и досадовал, что мальчишка, забыв всякие предосторожности конспирации, издали размахивает газетами. Впрочем, он и сам готов был кинуться навстречу и закричать: «Что нового?!»

А Асад уже кричал:

— Война, война, вторая война!

— Где война? — выхватив из рук газеты, спросил Константин.

— На Балканах… Вторая война.

Константин, быстро перелистав газеты, понял, что за время, проведенное им в Веселоречье, началась и уже кончилась вторая Балканская война. Болгария капитулировала. Мир в Бухаресте был уже подписан.

О наличии двух враждебных группировок среди великих держав в газетах писалось открыто. Тон обеих столичных газет, особенно «Нового времени», стал еще крикливее. И впервые среди этих мирных полей Константин вдруг подумал, что только неслыханно ужасной войной может разрешиться это нарастающее между двумя группировками великих держав напряжение. «Что ж, — думал он, — на войну мы, международный пролетариат, ответим достойно. Мы применим решения Штутгартского и Базельского конгрессов, мы остановим войну и превратим ее в революцию. И партия революционного пролетариата российского исполнит свой долг до конца».

Газеты перенесли Константина в мир разгоряченной и лихорадочной политической борьбы. На привалах, которые они делали каждые два-три часа, он вновь и вновь перечитывал эти столичные, тифлисские и бакинские газеты и каждый раз находил что-либо новое, подтверждающее его мысль о близости революции.

Вот скупая заметка о суде над балтийскими матросами, обвиненными в подготовке к вооруженному восстанию во флоте, вот краткие заметки о стачках и демонстрациях протеста против этого суда. А вот в обеих бакинских газетах — «Каспий» и «Баку» — из номера в номер переходит заголовок «Забастовки на нефтепромыслах».

«Нет, — думал Константин, перечитывая краткие заметки, — это не отдельные забастовки экономического порядка, как нарочито туманно говорится в газетах, это одна большая стачка».

Этими мыслями Константин потом делился со своими друзьями, и они, увлеченные его горячностью, жадно слушали, хотя многое понимали лишь приблизительно и по-своему.

К полудню следующего дня они подошли уже к Мцхете. Древнее каменное гнездо Грузии то показывалось, то вновь исчезало среди гор, покрытых ржавым кустарником, и каждый раз поражало слитностью, собранностью воедино всех своих построек: дома, стены, церкви — все высилось стройно, одно над другим, и увенчивалось старым храмом, накрытым железным конусообразным колпаком.

Трудно было представить, что в этой каменной массе есть какие-либо проходы, позволяющие проникнуть в город. Но когда они подошли к Мцхете, дома раздвинулись, между ними обозначились улицы, достаточно широкие, но совсем пустые — будто этот древний город вымер еще несколько столетий назад.