Владимир Детков - Свет мой светлый Страница 6

А когда исправил, поздно уж — не догнал. Сам психанул. Свадьба расстроилась.

Через полгода она за соперника вышла. Как-то встретились парни, разговорились. Молодожен стал жаловаться на судьбу, а первый жених умудренно заметил:

— Я ж тебе говорил — сначала мотоцикл купи.

Он встретил меня на первом этаже теплой лестничной площадки. Посмотрел умным взглядом, без намека на робость перед незнакомцем, потревожившим его одиночество в столь ранний час, потерся о железный брус перил своей шерсткой подпорченной белизны от долгой подъездной службы и, пропустив меня вперед, легко догнал и стал рядом одолевать ступеньки, успевая на жилых площадках боком потереться о мой левый ботинок и заглянуть в глаза.

Перехватив мой взгляд, обращенный к одному из номеров квартир, он мягко обогнал меня и, просигналив пушистым хвостом лоцманское прибытие, присел у двери.

Но за этой дверью меня не ждали, и я пошел дальше. Кот не смутился и снова повел меня по этажам, продолжая следить за моим взглядом. На самом последнем этаже он остановился на стыке двух квартир и наблюдал мою нерешительность перед черной кнопкой звонка… Наконец я, пристыженный его взглядом, ткнул пальцем в дьявольский зрачок и отпрянул, испугавшись его тихого з-зыка…

Кот приветствовал мой жест помахиванием хвоста. Он, видно, первым услышал легкие шаги и вместе со мной — шепотное «кто там?».

И в это мгновение я забыл о коте…

…Встретились мы с ним уже поздно утром на той самой площадке. Кот лежал под батареей совсем как человек, подложив под ухо свою широкую и мягкую лапу, не пряча нос в брюхо, как это делают обыкновенные коты.

В следующий раз, помня о нем, я позаботился об угощении, прихватив кусок колбасы…

Кот бдительно бодрствовал и встретил меня. Мой дар он гордо оставил без внимания, лишь благодарно качнул камышиной хвоста и важно зашагал со мной к заветной двери, за которой услышат сейчас мой даже самый робкий звонок…

Утром увидел женщину со счастливой родинкой-серьгой на левом ухе и с такими печальными-печальными глазами, что даже не по себе стало. И, словно извиняясь за свое радужное состояние, пока мы шли друг другу навстречу, мысленно нашептывал ей добрые пожелания на день…

День выдался не из легких, и вскоре радужность моя осыпалась шершавой окалиной усталости. Утра как и не бывало! И не столько работа-забота примаяла, сколько — кто-то что-то кому-то сказал… кто-то что-то не так понял… и еще кому-то не то передал… Вредный цех, да и только! Злой, испорченный телефон.

Вечером, усталый и отрешенный, возвращался в трамвае домой, и внимание мое привлекло лицо молодой женщины, одаренное неудержимой радостью. Женщина что то возбужденно говорила своей спутнице, и в каждом жесте ее рук, в каждом повороте головы, в каждом взгляде жила, билась эта неудержимость счастливого человека.

Лицо показалось знакомым, и я долго и безуспешно пытался вспомнить — где и когда я мог встречать эту женщину, пока она наконец не повернулась ко мне левой щекой и я не увидел на мочке уха редкую родинку-серьгу…

Да это ж утренняя печалица! Вон как преобразила ее моя белая магия…

Утро вернулось чужой радостью, и отступила усталость…

Марьино. Столовая. Командировочный обед. Буфетчица Аня с грустным отсутствующим взглядом нехотя отвечает что-то бодренькому милиционеру, машинально выдает нам талоны и, переспросив «что еще», наливает три стакана томатного сока.

Усаживаемся за столик, буднично принимаем свое первое-второе… А она тихо присела за стеклянной витриной и замерла над книгой…

Вот и разгадка милой печали.

Долго-долго пью свой стакан томатного сока и неотрывно гляжу на ее отрешенное, с подрагивающими ресницами лицо.

Уходя, заглянул в книгу — знакомый том Стефана Цвейга в сиреневой обложке.

— «Двадцать четыре часа из жизни женщины»? — спросил наугад.

— Да-а, — не сразу откликнулась девушка. И впервые посмотрела на меня внимательно и участливо, словно я разделил ее радость-печаль…

С той поры, когда случается пить томатный сок, я пью его медленно-медленно, вызывая в памяти светлое ощущение доверительного взгляда…

Днем в потоке, бегущем к Снежице, встретил восторженный бурун. Он упругим родничком вырывался из ледяного поддонья ручья, играючи раздваивал верхние слои воды…

— Скорей сюда! — крикнул я спутнице. — Смотри, какое чудище!

Она мельком уронила взгляд на мое чудище и прошла мимо…

— Что, не нравится? — изумился я.

— Нет. Слишком велико было твое восхищение. Пошли, опоздать можем.

И никуда мы, конечно, не опоздали. Еще добрых полчаса ждали других. Весь день работалось на скорую руку: душа маялась потерей — недосмотрел, недослушал, недоговорил…

С рассветом прибежал в лес, да поздно. Ручей ослаб и вяло шел поддоньем. И теперь на месте играющего силой потока — лишь легкие кружевные завихрения воды…

Годы лежало семя недвижимой точкой Жизни, тая в себе и начало ее, и конец… Но пришел срок — и силы земные подобрали к нему ключи, отворили темницу.

Проросло семя в «запятую жизни», как «продолжение следует»…

Проросло, оперлись корешком о почву, пробудившую его, и пустило росток вверх — к свету… Трудно и упрямо одолевал он этот путь, выгорбившись вопросительным знаком, — «быть или не быть»?

И пробился, выплеснулся к солнцу восклицанием всхода — быть!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А потом вновь рассыпалось великое многоточие торжества нескончаемой жизни.

Поперек дороги в лес лежала железнодорожная насыпь с тоннелем. В детстве, бывало, все приступом брали ее — наперегонки вверх по крутому сыпучему склону — кто первый?! Тогда он не очень-то мог похвастать удачливостью своей — были сверстники половчее. И всякий раз там, наверху, сердце заходилось от напряженного бега и досады поражения…

С годами, время от времени проходя здесь, он на одном дыхании, играючи одолевал насыпь и с доброй улыбкой оглядывался на детство, чуть сожалея, что нет рядом когдатошних победителей.

Но однажды поймал себя на том, что направляется к тоннелю… «А чего зря силы тратить», — поддакнул усталости неведомый ранее внутренний голос, отчего сразу сделалось не по себе, и он поспешно свернул в сторону и стал карабкаться по насыпи. Несколько раз тревожная мысль о сердце суматошно нагоняла его, но он не остановился, чтобы перевести дыхание, и разогнулся лишь наверху, как в детстве, рукой коснувшись первого рельса, и крикнул победное: «Есть!» — словно разом отыграл все былые поражения…

Как-то давно уж стал замечать, что душе моей совершенно противопоказано состояние озлобления… Возбужденная кем-то злость тут же в физическую боль переходит… И душа ищет выхода из нее, малодушно прощая недругам их злонамерения…

В пылу обиды еще казнишь себя за неспособность ответить тем же. На злое — злым. А поостыв, вдруг прозреваешь, что душа-то мудрее оказалась: слабость-уступчивость ее на поверку силой оборачивается.

И самые верные тому свидетели — бывшие недруги мои…

Рука тянется срывать… Зачем? Не лучше ли глазам довериться: смотреть, убедить себя в непосягаемости, грустить о несорванном, мечтать. Душой стремиться!

А нередко руки опережают движение души. Забегают вперед… Грубят… Берут все, что могут.

А душе там уже и делать нечего — на развалинах недостроенных чувств… на разгаданных тайнах…

О чем же мечтать?!

Но человек строит на развалинах новый замок..

Давно не виделись, столкнулись случайно на перекрестке. Радостью вспыхнул взгляд, и рука друга всплеснулась в приветствии. Но в следующий миг все угасло, и друг отвернулся — с усилием, нехотя, словно стыдясь своей забывчивости…

Расстались мы с ним когда-то с обидой… Должно быть, она у него больней, коль первый вспомнил и отвернулся даже…

Но нет, остановился… Потоптался на месте, обождал, когда подойду, и заглянул в глаза виновато: «Извини, тороплюсь…»

Вижу, что поторопился, и потому с особым чувством жму протянутую руку, — светло душе в минуты примирения…

Чтобы отвлечь от себя ос, залетающих в комнату, устроил на подоконнике кормушку — блюдце с вареньем.

Подлетела одна, другая, третья…

Притихли, упиваются сладостью. На фоне высвеченного солнцем клубничного варенья, изящно выточенные, смотрятся они янтарно. Только у меня при виде черно-желтой полосатости осы всегда почему-то возникает ощущение хищника. Но не тигровая шкура по похожести, а что-то близкое к оскалу акульей пасти… Должно быть, какое-то забытое впечатление детства отозвалось… Акула, конечно, с картинки, а уж ос в былое время мы, помню, все прибить старались. По неосознанной жестокости: на всякий случай — чтоб не ужалила!..