Лев Успенский - Пулковский меридиан Страница 6

Впрочем, было и приятное. Старшая сестра Дагмы Хильда уехала с утра на урок музыки, поэтому за столом рядом с девочкой посадили, точно со взрослой барышней, человека удивительного — ее троюродного родственника русского корнета Владека Щениовского.

Дагма косилась на него умиленными глазами, Айно и Ингеборг Сюнерберг завидовали: кавалерийский полк, в который год-два назад был выпущен из юнкерского Щениовский, перешел на сторону большевиков; офицеры же его затянули черным крепом кокарды и погоны и поклялись не снимать траур, пока законная династия не воссядет вновь на русском престоле… Здорово, а?

Корнету Щениовскому было двадцать лет с небольшим. У него было бледное лицо и темные, «мрачные» глаза. Черные погоны его выглядели трагично… Беда только в том, что, едва сев на стул, корнет, как загипнотизированный, впился глазами в этого своего тучного и усатого генерала и перестал обращать внимание на Дагму… Конечно, когда тебе только пятнадцать, на большее рассчитывать и не приходится!

Политика, на которую сбивались разговоры, не могла заинтересовать фрёкен Дагму. Но девочка славилась в семье пытливым и резвым умом. Она довольно быстро сообразила, что ее праздник — только предлог для чего-то другого, более важного, «папиного». Пожав худенькими плечиками, она примирилась с неизбежным. Только изредка носик ее морщился, когда господин барон или другие гости, точно вдруг замечая ее присутствие, начинали ни с того ни с сего неестественно поздравлять ее: «Знаю, мол! Чего уж там!..»

Гости, прямо сказать, удивляли ее неожиданностью и пестротой своего состава. Смешно было смотреть на них — до того они были разные. Прежде всего — сами три генерала…

Господина барона, правда, она знала (уже давно и хорошо: пятидесятидвухлетний, расшитый золотом кавалерист, — прямой, как палка, сухой, как вчерашний черствый крекер.

С небрежностью пожилого вельможи он ухаживал за своей соседкой, дочкой одного из папиных друзей, фрёкен Верочкой Охлопковой, полурусской, полунорвежкой.

Удивляться этому не приходилось: фрёкен Вера, с ее огненно-рыжими волосами, с насмешливым, даже дерзким лицом, была, ко всему прочему, кандидатом каких-то наук, там, у себя в Христиании… Дагма ее обожала!

Маннергейм выпячивал грудь, поглядывал победительно, но фрёкен Охлопкофф было трудно чем-либо удивить…

Русский генерал разочаровал девочку: усатый, обрюзгший, с нездоровым цветом лица, с густо нависшими бровями, он никак не походил на «грозу турок под Эрзерумом». Вообще — не походил на грозу!

Было очень нетрудно заметить, что какая-то тоскливая тяжесть лежит все время на его круглых плечах, точно золотые погоны отлиты из самого грузного свинца… Его жирный лоб поминутно морщился; сердитые усы опускались вниз. То и дело по всему его лицу проходила невнятная спазма, — не то от тупой физической боли, не то от тщательно скрываемого страха… Когда к нему обращались, он отвечал не сразу. Медленно и неохотно, словно с трудом отмахиваясь от толпы грозных и постылых призраков, он оборачивался всем корпусом к собеседнику и отрывисто, хрипло произносил несколько брюзгливых слов. Можно было подумать — его угнетает все происходящее вокруг… Только раз или два огоньки темной, тоже глубоко спрятанной ненависти и жадности вспыхнули где-то в глубине его далеко запавших глаз, затылок налился кровью, и Дагма почувствовала, как у нее мурашки пошли по коже… Нет, какой это генерал! Это — мясник в мундире!

Эстонец Иван Яковлевич Лайдонер показался ей просто смешным… Он был для своего чина и звания чрезмерно молод, а главное, бросалось в глаза, что самое «генеральство» его — внезапное, со вчерашнего, дня…

«Холодный генерал!» — досадливо определил его еще до обеда Владек.

Девочка пытливо наблюдала, как этот человек с грубым лицом эстляндского кулака, похожий на самого обычного садовника, или, может быть, полицейского стражника из мужиков побогаче, боясь уронить свое достоинство, неумело вел себя за парадным столом и делал промах за промахом. Адъютант все время смотрел ему прямо в глаза, точно гипнотизируя, но все же один раз Дагма чуть не подавилась: господин Лайдонер отломил аккуратный кусочек булки и начал тщательно собирать им соус на тарелочке… Наверное, ему пришло в голову скушать его…

Мамины глаза округлились от изумления и ужаса… Но генерал передумал (или, может быть, адъютант ухитрился незаметно толкнуть его ногой под столом, как бывало, фрейлейн Мицци толкала ее, Дагму, в таких же случаях). Покраснев, он положил корочку, и лакей с каменным лицом унес на кухню разрисованную соусом тарелку…

Господин Лайдонер, господин Лайдонер… Дагма все время думала, на кого он похож, и, наконец, вспомнила: в Обо, на вилле у них был такой Юкко-блажной, бездельный лоботряс, которого призывали в дом, когда надо было утопить котят, повесить старую дворнягу или исполнить еще что-либо в этом роде, от чего все отказывались… А ему это, видимо, доставляло удовольствие… Бр-р-р-р!

Было среди гостей и несколько знакомых. Конечно, дядя Вольдемар Охлопков, как всегда, занимал дам, разговаривая о Льве Толстом и о том, что нельзя «противиться злу насилием». Никак! Ни в коем случае!.. Фрёкен Вера — ух, как Дагма ее обожала! — наслушавшись отцовских речей, повела глазами в сторону господина барона. «Папа, — громко сказала она по-русски, — уже нанепротивлял себе четыре миллиона за войну; теперь он успешно не сопротивляется пятому!» Это было так дерзко — прелесть!

Дальше сидела фру Альвина Охлопкофф, Верочкина мать, жена арматора многих рыболовных и других судов, норвежского подданного, русского по рождению, крупного мошенника, известного толстовца. Сегодня она была еще страшней, чем всегда: широкая в кости, с такой челюстью, какой в библии на рисунке Дорэ Самсон побивал филистимлян, с чудовищными граблями красных загребущих рук. Ее мало кто любил, кроме Дагмы. Ее ненавидели и побаивались многие. Но Дагме она была — ничего, потому что сама Дагма ей по какой-то непонятной причине нравилась: «Если бы ты была моей дочкой, финская выдра, — говорила ворчливо фру Охлопкофф, — я бы спустила с тебя три шкурки, зверек! Но я бы сделала тебя человеком!» И это выходило вроде как ласково… Уж ласковей-то она никак не могла!

Сегодня Альвина сидела тихо, молча, изредка только поглядывая на девочек так, точно хотела сказать: «Ничего! Ужо отведаем, каковы вы жареные под кислым соусом!»

А рядом с ней, потирая ручки, восседал еще более тихонький белоголовый старичок, худой, гладко бритый, с очень розовыми щеками, в безукоризненной черной паре, на лацкане которой поблескивал какой-то маленький, но удивительно броский красно-бело-голубой полосатый со звездами значок.

Незнакомый человечек этот вел себя тише воды, ниже травы. Он ни разу не сказал ничего особенного, остроумного или удивляющего. Когда фру Альвина поворачивала к нему свою челюсть, он, мило улыбаясь, покорно поднимал бокал, и неправдоподобно белые зубы его сверкали по счету, все до одного.

Фру Альвина мощно вливала в себя вино. Старичок, еще раз улыбнувшись, ставил полный бокал на скатерть. Изредка он слегка покашливал. Когда к нему обращались, он очень вежливо отвечал: «O, yes!» или, наоборот, «O, no!» Но чем дальше, тем больше Дагме Михайловой начинало казаться, что именинницей за сегодняшним столом является вовсе не она, и не папа, и не барон Густав-Карл Маннергейм, хозяин Финляндии, и даже не этот русский генерал с грудью на вате и трудной фамилией, а странным образом — он, тихий и бессловесный старичок на конце стола…

В чем дело? Один раз, прислушиваясь к скучному разговору, он вдруг деревянно рассмеялся мелким старческим хохотком. И сейчас же веселое оживление пробежало по всем лицам… Все стали вполголоса говорить что-то друг другу, украдкой поглядывать на него…

Он сделал почти незаметное движение к салатничку с черной икрой, но взять посудинку ему не пришлось: три таких салатничка мгновенно оказались перед его прибором.

Дивное дело: даже насмешливое очаровательное лицо Веры Охлопковой зарумянилось (удовольствием, когда слегка трясущаяся старческая рука подняла рюмку именно в ее адрес. Фрёкен Охлопкофф улыбнулась своим большим красногубым ртом, точно молодая ведьма, обрадованная приветом старого колдуна. И господин барон вполголоса сказал ей что-то приятное. Что-то вроде: «Поздравляю с победой!»

Дагма перестала жевать. Рот у нее был набит, но она уставилась на загадочного гостя. Он из-за высокой груди Верочки заметил ее любопытный взгляд. В его глазах промелькнула странная искорка. Он почти подмигнул ей, как бы желая предупредить: «О'кэй, май герл![11] Проследи за тем, что я сейчас устрою!» Чуть шевельнув рукой, он мельком взглянул на часы.

В тот же самый миг господин барон и папа переглянулись. Как по команде, они обратили взгляды на русского генерала. «Что ж, ваше превосходительство? Время не раннее… Может быть, перейдем покурить? Авось, дамы на нас не посетуют…»