Василий Афонин - Клюква-ягода Страница 6

— А что Семке война? — сказал тогда отец Михаилу. — Тянись она еще столько же, он бы и не заметил. Работы тяжелой не касался, бабы все. Лето на озере, зиму в тайге. Озверел совсем, откуда что и берется? Люди с голоду пухли, а он собак мясом прикармливал. Кадка солонины всегда в лето оставалась, так Фрося солонину ту тайком раздавала. Уж когда заплесневеет совсем, испортится, скажет ему — пахнет, дескать, выбросить надо. «Выброси», — разрешит. Она завернет да по деревне. А сама без спросу — боже упаси! Нас спасла. А он раза три всего и был. Будто к соседям заходил. Дров привез как-то, за деревней навалял витых, суковатых, быстрее чтоб. Ни распилить, ни расколоть. Больше я не просил ни о чем. А Фроська — молодец баба! Руки свои на три двора делила. У себя сделает, матери поможет, к нам забежит. А колхоз еще! И это бы все ничего, да при хорошем муже. А ведь сын он нам, не кто-нибудь. А ты сходи, Миня, навести, сколько не виделись. Братья ведь. Да не скандаль там, Фроську пожалей, его не переломишь, Семку. Такой человек. Парнишкой когда рос еще сопливым, а уж характер показывал свой. Об одном мы с матерью жалеем сейчас: зря Фроська пошла за него.

Семена все эти дни не было в деревне, уезжал рыбу сдавать. Когда вернулся, узнал. Но сам не пошел к старикам, сказал Фросе:

Что ж Минька не зайдет, или медалей много? Или наговорили уж обо мне? Иди позови. К вечеру. Устал я.

Фрося пришла приглашать. Лоскут глянул на нее — и не узнал: до того изменилась...

Вечером Михаил из третьего двора — гулял у приятелей — завернул к брату. Товарищи с ним. Семен услышав голоса, вышел на крыльцо. Обнялись. Фрося и сразу за стол. На столе четверть самогона, еда вокруг. С нее все и началось. Выпили по стакану-другому, закусывать стали. Сначала разговоры: Михаил с товарищами — о войне, Фрося — о том, как здесь жили, Семен — об охоте. Четверть скоро наполовину опустела.

Семен пьет, хоть бы что, а у Михаила с каждым стаканом глаза мутнее становятся. Поглядел он на стол, на Семена да и спрашивает его:

— А что, братка, однако, всю войну так закусывал?

— А что? — скосил тот и без того раскосые глаза свои. — Так и закусывал. Не правится тебе, что ли, а? Скажи, ну?

Еды на столе полно. Мясное все. Рыба соленая, копченая, вареная, свежая рыба. Пельмени (барана зарезали) прямо с плиты перед каждым поставила Фрося. Холодец, яиц, тарелка, стряпня всякая. Огурцов малосольных чашка, красные помидоры в сметане. Гости...

— Нравится, — кивнул Михаил. — Дай бог каждому столько всего да в такое время. Я когда приехал, в первый-то день, мать пошла зарубила курицу, сварила — вот и все угощение. Да. А у Зевякиных двое ребятишек за войну от голода померли. Нравится, чего ж... Только рано ты от родителей откачнулся, братка. Вот что...

— Родителям помогали, — Семен покосился на Фросю. — И ее матери. Вот она не даст соврать. Носила и не спросись. А деревню, братка, кормить я не договаривался. Ребятишки у Зевякиных... Не одни ребятишки. Не у одних Зевякиных. А только всех не прокормишь, хоть бы и старался. У них отцы с матерями есть, пущай думают. А у меня своих трое, семья — пять человек: одеть, обуть, накормить. Непросто. Упрекнул. — Семен наливался краснотой от выпивки, от гнева. Что, все это мне даром дается? Оно ить, мясо, на огороде не растет, вот. Оно по лесу бегает. Я, бывает, день весь по следу иду, потеряю в темноте да всю ночь, согнувшись возле костра, на снегу сижу. А утром опять бегом, голодный, мерзлый. Да попробуй догони его, да убей, да вынеси на горбу километров за двадцать — двадцать пять. А то и больше. Вот тогда узнаешь-поймешь, почем мясо. Л ты думаешь, просто все? Открыл кладовую, отрубил кусок. Нет, милок, совсем не так. Не знаешь ты.

В колхоз иди, там легче, — посоветовал Михаил. — С бабами на молотьбу. Отдохнешь от охоты. А то замаялся, вижу... — Он засмеялся, и товарищи засмеялись его.

— А ты не указуй, чем мне заниматься, — Семен шевелил под столом пальцами. — Я не сам по себе, у меня начальство есть. Вот как. Оно знает. И неча тебе тут...

— Да видели мы это начальство, — Михаил совсем был пьян. — Они тоже пожрать любят, начальнички. А иначе не держали бы тебя. Небось лосятинки поносил им за войну, а? Небось глухарей-тетерок мешками таскал-возил, а? — Михаил пьяно грозил брату через стол, рука не слушалась. — Добытчи-ик... твою душу мать. Что?!

Фроська! — вскинулся над столом Семен. — Убирай к такой-то матери! Ему, вишь, мясо наше поперек горла пошло. Убирай! Давай требуху, что собак кормим. Я его попотчую. Позвали, как доброго, а он еще и куражится! Пригласили, а он! Фроська!

Может быть, Семен поорал бы так, да и всё, но Михаил первый ударил. Брата,

— А-а, ты меня требухой? — закричал он. — Я для тебя собака, значит! Сам ты псина... — Ударил пьяною рукой, сидя, Семена и не качнуло. Он тут же сгреб Михаила за гимнастерку на спине и, не давая тому разогнуться, швырнул к дверям. Задерись Михаил один, хоть и потрезвее, быть ему битым, но их пришло трое, и Федор Глухарев, бывший десантник, правой здоровой рукой, коротко и ловко саданул Семена под ребра. Тот сразу осел. Досталось ему: от пола не давали подняться — трое. Фрося — кричать. В одного вцепится, в другого. «Миша! Федя! Леня!» Насилу уговорила, вытолкнула из избы. Да сени на крюк.

Семей выполз на крыльцо, хрипел, отхаркивался в темь:

— Погоди, — грозил, — попомнишь брата! Прислонишься еще ко мне! Я вас по одному переловлю, гадье! Погоди. — Вернулся в избу — и Фросю! Она потом все рассказала Михаилу, жалилась — как-никак свой.

— Ты, сука, во всем виновата. Наставила жратвы! Угодить стараешься! Требухи им протухшей! Да чтобы я его больше... И ты мне туда не ходи, иначе тебе будет...

Плевать, — смаялся тогда Михаил. — Подумаешь! Да я таких, как он, видел. Брате-ец!

А Фрося все высказала ему перед отъездом, С обидой. Обиделась, понимал Лоскут.

— А зачем затеял? Зачем чужих привел? Дружков? Разговоры лишние по деревне. Опять моя вина. Я ведь еще подумала, что не надо всего так много выставлять сразу. Будь ты одни — ничего, свой. А чужие... Они дома рассказали обо всем. И не угости как следует — тоже нехорошо. Обидишь. Угостила! На свою голову! Вот оно что! Мало меня здесь кололи-тыкали за четыре года. Мало слез! А в чем я перед ними виновата? Жизни твоей никто не поймет, когда сам не пожил этак. И верно...

С Фросей Михаил помирился, а о брате так и говорил: «Плевать. Да я его... Я...» Но один на глаза Семену старался не попадаться. Впрочем, он, Михаил, уехал скоро.

Месяц прошел после возвращения, второй и третий. А Михаилу все праздник! Фронтовики определились кто куда: скот пасти, плотничать, на разные работы. А он... Стали ему со стороны намекать, и старик отец не выдержал, сказал как-то:

— Шел ба ты, Миня, ко мне в бондарку, столярничать. Чем не работа? Хлеб верный. Рамы научу вязать, сани делать. А то пошлют солому возить. Или на лесозаготовки. А там — норма, кубометры. В общем бараке живут, из общего котла питаются. А?

— Сани ладить! — Михаил даже захохотал тогда. Чтобы он, фронтовой офицер — одних медалей девять штук, — да занимался мужицким делом? Солому возить! Ну и батя! Да у него восемь классов образования — это как?! Восемь классов в то время, вспоминает Лоскут, все одно, что техникум сейчас. С семью с передовой в училище брали, и ему предлагали, да он офицерские погоны не учебой, а храбростью заслужил. Уехал в район. Там посмотрели на самого, на медали, в документы заглянули и в один день сделали заместителем председателя райпотребсоюза. Все снабжение в его руках!

Снабжение это и подвело его. Да скоро так. В первый же месяц, еще и зарплаты ни рубля не получив, оделся Михаил Павлович во все повое и дорогое самое, что оказалось на складе, сбросив армейскую форму. Она, хоть и с медалями, была не так уже интересна, погоны пришлось снять. Кроме районного села, у него по деревням подруги из девчонок-продавщиц, иная, глядишь, проторговалась, а нет, ничего, не заметили, слава богу! Друзья среди районного начальства появились, просьбы постоянные — время трудное. И с ними не хотелось отношения терять. На выходные на природу выезжали они компанией часто — хорошо! И выпить не стеснялся ни с кем. Да. Праздник продолжался...

Разные люди работали в райпотребсоюзе. Одни выжидательно наблюдали за ним, что это такое — новый заместитель, как он покажет себя? Другие сразу стали величать его Михаилом Павловичем. А дело для Лоскута новое, не шибко-то и понятное. За год он разобрался едва, что к чему. Только и успел, что разобраться.

— Михаил Павлович, подпишите вот это. Да что вы сомневаетесь, все верно! Зачем к самому? До вас такие вопросы всегда решал заместитель.

— Михаил Павлович, на четвертом складе мука подмокла. Девять мешков. Каким сортом пускать?

— Михаил Павлович, жакетки поступили женские, плюшевые. Шестнадцать на район. По точкам станем распределять или как? По точкам — нет смысла: по одной не достанется. В райцентре оставить все. Как вы думаете?